Публий Корнелий Тацит - История

49. Тело Гальбы, долго валявшееся без присмотра, а после наступления ночи снова подвергшееся надругательствам, взял, наконец, и схоронил в своем саду, в скромной могиле, диспенсатор Аргий — один из приближенных рабов погибшего императора [134]. Голову, которую лагерные маркитанты и обозные слуги успели тем временем истыкать гвоздями и окончательно изуродовать, удалось найти лишь на следующий день возле могилы Патробия, вольноотпущенника Нерона, казненного Гальбой [135]; ее сожгли и пепел смешали с прахом, оставшимся от ранее кремированного тела. Таков был конец Сервия Гальбы. За свои 73 года он благополучно пережил пятерых государей и при чужом правлении был счастливей, чем при своем собственном. Семья его принадлежала к древней знати и славилась своими богатствами. Его самого нельзя было назвать ни дурным, ни хорошим; он скорее был лишен пороков, чем обладал достоинствами; безразличен к славе не был, но и не гонялся за ней; чужих денег не искал, со своими был бережлив, на государственные скуп. Если среди его друзей или вольноотпущенников случались люди хорошие, он был к ним снисходителен и не перечил ни в чем, но зато и дурным людям прощал все самым недопустимым образом. Тем не менее все принимали его слабость и нерешительность за мудрость, — отчасти благодаря знатности его происхождения, отчасти же из страха, который в те времена владел каждым. В расцвете лет и сил он снискал себе громкую воинскую славу в германских провинциях, проконсулом умеренно и осторожно управлял Африкой, уже стариком заставил Тарраконскую Испанию уважать законы Рима [136]. Когда он был частным лицом, все считали его достойным большего и полагали, что он способен стать императором, пока он им не сделался.

50. Город еще не пришел в себя от только что пережитых ужасов, от страха, охватывавшего каждого при мысли о характере Отона, когда на него обрушилась весть об измене Вителлия. Пока Гальба был жив, этой новости не давали распространиться и представляли дело так, что мятеж захватил лишь войска, сосредоточенные в Верхней Германии. Теперь же не только сенаторы и всадники, которые принимали к сердцу дела государства и стремились сыграть в них свою роль [137], но даже и простой народ стал открыто сетовать, что судьба как бы нарочно выбрала из всех смертных двух самых бесстыдных, самых слабых и беспутных людей, дабы они верней погубили отечество. Люди уже не ждали ничего похожего на события недавнего времени — ужасного, но все же мирного. В их памяти вставали гражданские войны, Рим, вновь и вновь склоняющийся перед нашими же войсками, опустошенная Италия, разграбленные провинции, названия мест, напоминающие нам о наших бедах и поражениях, — Фарсалия и Мутина, Филиппы и Перузия [138]. Даже когда достойные люди боролись за принципат, рассуждали они, и то весь мир едва не погиб, но при победе Гая Юлия или Цезаря Августа власть императора все равно сохранялась, республика бы все равно осталась, взял бы верх Помпей или Брут. А теперь за кого молить богов — за Отона, за Вителлия? Молитвы за того и другого равно нечестивы, просьба о помощи тому или другому будет с равным негодованием отвергнута богами. Если же и разразится между ними война, все равно победитель будет хуже побежденного. Кое-кто предсказывал, что скоро выступит Веспасиан и восстанут войска на востоке. Хотя Веспасиан и был лучше тех двоих, все страшились новой войны и новых несчастий; да и слава, которая шла о Веспасиане, была не слишком доброй. Из всех римских государей он был единственным, кто, ставши принцепсом, изменился к лучшему.

51. Теперь, я полагаю, следует рассказать о том, как началось восстание Вителлия и какие причины его вызвали. Уничтожив Юлия Виндекса и его войска, германские легионы, без всякого труда и не подвергаясь опасностям, получили такие трофеи и такие почести, какие обычно достаются солдатам лишь в результате большой победоносной кампании. Они поэтому были полны боевого пыла, жаждали и дальше пользоваться плодами войны и грабежа, вместо того чтобы получать свое обычное жалованье. Уже в течение долгого времени служба не приносила им никаких доходов; солдаты все больше тяготились и местом службы, и здешним климатом, и воинской дисциплиной — столь неумолимой в мирное время и всегда ослабляющейся при внутренних распрях, когда обе стороны стремятся подкупить легионеров, а измена сходит с рук безнаказанно. В германских армиях было вдоволь людей, вооружения, коней; они были готовы к войне — и к той, что полезна государству, и к той, что может принести ему один лишь позор. Кроме того, до последнего похода люди знали только свою центурию или свой эскадрон [139], а каждая армия была сосредоточена в своей провинции. На подавление восстания Виндекса были стянуты легионы из нескольких провинций; солдаты узнали друг друга, узнали галлов, в которых они теперь уже видели не союзников, как прежде, а побежденных врагов, и стали стремиться к новым походам, к новым распрям. Галльские племена, жившие по Рейну [140], тоже жаждали перемен и больше всех старались пробудить ненависть к «гальбанцам»; в это новое прозвище они вкладывали теперь всю ненависть и презрение, которые связывались у них прежде с именем Виндекса. Прирейнские галлы люто ненавидели секванов, эдуев и их союзников [141]и с жадностью мечтали захватить их укрепленные поселения, уничтожить их посевы, разорить их дома. Последние тоже делали все, чтобы возбудить к себе ненависть: они не только были жадны и вели себя нагло, как это обычно бывает с богачами, но и оскорбляли других галлов, а армию презирали на том основании, что Гальба одарил их [142], освободил от четвертой части податей и обращался как с суверенным народом. В то же время в войсках ловко распускались слухи о том, что легионы будут подвергнуты децимации, что наиболее популярные центурионы будут уволены, а солдаты по легкомыслию верили этим сплетням. Отовсюду ползли мрачные вести, рассказывали об ужасах, которые происходят в Риме. Лугдунская колония, враждебная новому принцепсу и упорно сохранявшая верность Нерону, кишела слухами [143]. Однако больше всего выдумывали небылиц и охотнее всего им верили в самих лагерях. Тут царили ненависть и страх, сменявшиеся всякий раз, когда солдаты убеждались в своей силе, уверенностью в собственной безнаказанности.