Джон Норвич - Расцвет и закат Сицилийского королевства

И еще одного полезного результата можно было добиться даже на этой стадии дипломатическим путем. Беды Рожера проистекали по большей части из того, что два самых могучих противника, император и папа, объединились против него. Если бы только удалось их развести, какое-то урегулирование стало бы возможным. Итак — согласно саксонскому анналисту — Рожер отправил гонца к Лотарю с мирными предложениями; если император остановится и признает его королем, он, со своей стороны, поделит королевство на две части. Он сам будет по-прежнему править на Сицилии, а континентальные владения передаст своему сыну, который впредь будет их держать как имперский фьеф. В дополнение он выплатит Лотарю солидную контрибуцию и пришлет второго сына в заложники.

Предложение было вполне в духе Рожера. Оно выглядело разумно и хитро, а кроме того, подтверждало имперские притязания на южную Италию, о которых нормандцы не вспоминали девяносто лет — с тех пор, как Дрого де Отвиль получил подтверждение своих прав от императора Генриха II (см. «Нормандцы в Сицилии»). На практике, правда, оно означало гораздо меньше, чем на словах; Рожер уже отдал сыновьям континентальные фьефы и явно надеялся со временем возложить на них полностью правление на континенте. Формальный сюзеренитет империи, который в теории существовал всегда, реально не будет иметь никакого значения, как только император благополучно окажется за Альпами. Тем не менее речь шла о важной политической уступке; а тотфакт, что Рожер предлагал в заложники своего сына, удостоверял его искренность. Если бы Лотарь исходил только из собственных интересов, он по здравом размышлении принял бы предложенные условия, которые, хотя и давали ему меньше, чем он рассчитывал получить, укрепляли империю и казались вполне исполнимыми.

К сожалению, имелся еще папа Иннокентий, который желал только одного — немедленно и навсегда изгнать Анакле-та из Рима. Это был важный вопрос, и нарочитое молчание Рожера по этому поводу представляется загадкой.

Действительно ли он верил, что может склонить Лотаря к сепаратному миру и заставить его отправиться назад в Германию, не предприняв никаких действий против антипапы? Или ради заключения мира он был готов предоставить Анаклета его судьбе и ожидал следующего тура переговоров, чтобы открыто заявить об этом? Ни одно из предположений не кажется правдоподобным. Рожер был слишком реалистичным государственным деятелем, чтобы рассчитывать на первый вариант, и слишком трезвомыслящим союзником, чтобы обдумывать второй. Но есть третье объяснение, которое гораздо лучше согласуется с тем, что мы знаем о характере Рожера и о последующих событиях. Рожер вовсе не собирался заключать соглашение с императором — его цель состояла в том, чтобы предложить Лотарю самое соблазнительное соглашение из всех, какие Рожер мог принять без ущерба для себя и единственным препятствием к которому являлись проблемы папства, породив таким образом дополнительные сложности в отношениях между императором и папой.

А эти отношения с каждым днем ухудшались. Иннокентий в принципе был симпатичным человеком. Хотя он происходил из древнего и благородного римского рода — Папарески, — его современники, в частности епископ Арнульф из Лизьё, пишут о его простоте и спокойной скромности его манер. Он никогда не повышал голоса, который, как мы знаем, был тихим и приятным. Его частная жизнь была безупречна. До того как он стал папой, он не имел врагов, и даже впоследствии никто не выдвинул против него никаких серьезных обвинений. Однако за этой довольно бесцветной наружностью скрывалось врожденное упрямство, которое, особенно когда папу поддерживал святой Бернар, заставляло его отвергать любые компромиссы. Иннокентий твердо решил получить признание и кафедру в Риме до того, как умрет, но ему было уже около семидесяти, и времени оставалось все меньше. Между тем имперская армия большую часть года, проведенного в Италии, игнорировала или отвергала его настояния. Воины тешили себя дешевыми триумфами в отдаленных уголках полуострова, а он, Иннокентий, ни на шаг не приблизился к престолу святого Петра.

Мы можем вообразить себе папу, спокойно, но настойчиво говорившего о своих желаниях с Лотарем, когда они встретились в Бари; и его слова безусловно придавали дополнительную живость историям, которые император уже слышал от своего зятя, о поведении Иннокентия в Витербо, Монте-Кассино и других местах. Но эти личные и политические различия были сами по себе только отражением общего недовольства, ощущавшегося теперь в имперском лагере. Холодность, давно существовавшая в отношениях между германской армией и папской свитой, переросла в открытую вражду. В какой-то степени она могла проистекать из естественной антипатии между тевтонами и латинами или между воинами и духовенством; но имелись и другие, непосредственные причины. Климат Бари — болотистый и тяжелый, лето здесь беспощадно; малярия стала настоящим бичом; и за месяц, который имперские войска вынуждены были провести осаждая цитадель, — с прошлой зимы они не оставались так долго на одном месте — они утратили уверенность и боевой дух. Они внезапно осознали со всей ясностью, сколь бессмысленно и безнадежно воевать против врага, который отказывается выходить на битву. Для того чтобы принудить Рожера к сражению, им понадобится пройти еще несколько сотен миль в прямо противоположном направлении через варварскую и все более враждебную страну и предпринять морской переход — краткий, но в данных обстоятельствах сложный и опасный. На все это уйдет год по меньшей мере, а они уже десять месяцев не были дома и не виделись со своими семьями. И ради чего? Чтобы компания высокомерных, постоянно жалующихся итальянцев могла водвориться в Риме — еще двух сотнях миль и опять не по пути, — где их явно не ждали и где уже имелся вполне приемлемый папа.