Константин Тарасов - Испить чашу

— Стась! — радостно крикнул Юрий.

Приятель обернулся, глаза его зажглись счастливым светом, но тотчас и погасли, улыбка сошла с лица, и пану Юрию стало очевидно, что товарищ ничуть не рад, даже наоборот, удручен этим нечаянным свиданием и, сдается, клянет себя, что оказался здесь в эту минуту.

— Здравствуй, пан Юрий, — ответил Решка, давя тяжелый вздох.

— Ну, как ты, пан Стась? — спрашивал Юрий, подъезжая и с любопытством поглядывая на блеклую, болезненного вида паненку.

— Жив, слава богу, — отвечал Решка. — Женился. Вот едем с женой в костел. Барбара, — позвал он жену, — это пан Юрий Матулевич — мой полковник и старый друг.

Голубые глазки глянули на Юрия, как ему показалось, с испугом, и пухлые по-детски губы едва слышно прошептали: "День добрый!" А верно, подумал Юрий, ощущая на сердце холодок одиночества, Стась и жене рассказал мою тайну. Вот пани и сжалась при виде злодея…

— И я в костел, — сказал Юрий, решив заказать поминанье по Эвке.

Помолились, оставили пани Решку на костельной лавке слушать орган и направились в корчму. Пан Юрий видел, что Стась идет с ним и садится за стол по принуждению; прочитывалось у него на лице желание отказаться от выпивки и беседы, но не мог он произнести решительное слово. Шляхты в корчме было густо, шум стоял, как на рынке, приходилось чуть ли не кричать. Наконец корчмарь принес штоф и кружки. Выпили, и пришла ясность, что не о чем говорить. Обоим стало плохо, тягостно; молчание угнетающе нависало, и Стась не выдержал:

— Прости меня, пан Юрий!

— За что? — спросил Юрий.

— Ну за то… что сказал пану Адаму…

— Что же ты сбежал тогда, Стась?

— Понял, что зовешь на саблях биться.

— Побоялся?

— Подумал: зарубишь — еще тебе один грех.

— Значит, пожалел, — кивнул Юрий. — Ну, спасибо, Стась. Но ты прав: зарубил бы тебя в то утро. Или ты меня. Кто знает…

Тут наступил в беседе коротенький перерыв, минутка совершенно мертвого молчания, и в напряженной этой тишине разорвались нити их дружбы.

— Иди, пан Стась, — сказал Юрий. — Иди, жена тебя ждет. Прощай!

— Прощай! — кивнул Стась, неловко поднялся и, уже стоя, сказал, как бы счищая с себя постыдное клеймо: — Ты меня винишь, но разве во мне дело, пан Юрий?

— Нет, Стась, — тихо ответил Юрий, — но будь я трижды неправ, а ты триджы прав — что с того? Нет веры в себя, но нет веры и в тебя. Так на сердце стало. А в иной день душит меня тоска, — он вдруг схватил руку Стася, прижал к своим глазам, словно закрываясь дружеской ладонью от боли, и оттолкнул руку: — Все, брат! Уходи. Не поминай лихом…

Стась Решка ссутулился и побрел к дверям. Стукнула дверь, дохнуло ветром — и остался пан Юрий один с полынной горечью на сердце.

По-мертвому пустынна земля, затоптанная войной. Полк Матулевича, направляясь на Полотчину, шел по такой омертвевшей местности. Сгинули в пожарах деревни, ржаные и гречневые поля занял хмызняк, и в густой траве бывших выпасов густо снуют, пугая коней, расплодившиеся гадюки. Вымыло людей из гнездовий, истаяли они в голодные годы, ушли в бесполезные бега, толпами вымерзая на дорогах, и нет никого — лишь догнивает забор да трухлявеет разваленная мельница на разрушенной плотине… Тоскливо было пану Юрию ехать по знакомой дороге. С коллегиальных лет помнился ему этот путь, шумные ярмарки в Глубоком и Ушачах. На редкой версте не встречались тогда люди; а ныне грустная тишина до самого горизонта: не стучат кузнечные молотки, ни подвод, ни подвыпившей шляхты, ни коровенки или козы на лугах сгорела прошлая жизнь, побиты бывшие люди, лишь долетит откуда-то слабый звон одинокого колокола с могильной каплицы, отмечая очередное прибавление к мертвецам, и нескоро сойдет эта печать смерти с полоцких земель…

Были люди, но убили их либо вынудили помереть другие люди, и придорожная пустыня утверждала эту печальную очевидность. Нет худшего врага человеку, чем другой человек, думал Юрий. Жила Эвка, он ее погубил; сильно ли, слабо, но все же держала отца жизнь, а сейчас замкнулся в Дымах и доживает век, проклиная за чаркой непутевого сына. А уж множество московитов и шведов, скошенное полковничьей саблей, держится в памяти расплывчатым красным пятном и в расчет душевной горечи не берется в силу безымянности и принадлежности к вражьей стороне. Одни нам не в расчет, другим мы не в расчет — и становится на земле пустошь…

Пришли к Полоцку и без стычки со стрельцами взяли его задвинскую часть. Старый город лежал через реку. На память знал пан Юрий тот город, с завязанными глазами обошел бы он каждую улицу, показал бы все замковые вежи и ворота, все церкви и корчмы. На холме напротив Задвинья виднелся за городнями древний Софийский храм, вправо от него стояла Богоявленская церковь, вон там Воскресенский монастырь, настоятель которого Крыжановский возил к русскому царю просьбу полочан о соединении с Москвой, а на площади стоит коллегиум, где прошла юность. А в двух верстах от коллегиума розовеют стены старой Спасо-Ефросиньевской церкви; в ней на алтаре хранится знаменитая реликвия — крест святой Ефросиньи Полоцкой, вывезенный некогда смолянами, от них попавший в Москву и возвращенный в Полоцк Иваном Грозным по клятве. Ровно век назад добывал суровый царь Полоцк в свое владение, а холм, с которого перед приступом оглядывал он город и замок, незастроен как бы из почтения к исполненной царем клятве: возьмет город — вернет святыню. А может, просто не успели вывезти воеводы этот крест, когда вышибали их из города, вот как сейчас… А холм пуст, потому что неудобен под огороды… Пан Юрий съездил с товарищами на этот холм… Вот как движется жизнь, думал Юрий, стоя на памятном бугре. Вот и я освободил Эвку от бесов, отца от Эвки и сына, себя от отца и Стася… Полная воля, свобода навеки…