Константин Тарасов - Золотая Горка

В соседнем номере стукнул клапан рукомойника и заплескала вода. Скоро Скарга вышел из комнаты. Мне хотелось пойти за ним, но я не решился. Откроешь дверь — а он стоит напротив тебя, усмехается: мол, не тревожься, не убежал. И мало ли куда он мог выйти. По надобности — тоже причина. Нет, подумал я, надо держаться принятой роли. Сказал Скарга, что зайдет, — лежи и жди. А унесет ноги — это Живинского беда, он держит козырный туз донесения агента. Я вновь лег на кровать и постарался думать о сыне, чтобы не ломать голову над независимыми от моей воли поступками беглого эсера.

Он вернулся через четверть часа. И не один. Я обратился в слух. Проклятые пружины не позволяли мне вскочить и прижаться ухом к стене. Потом Скарга сказал своему посетителю длинную фразу громко. Я различил лишь три слова: "…десять минут… тихо…" У них стукнула дверь, и тут же ко мне вошел Скарга. Свой коричневый пиджак, сложенный подкладкой наверх, он держал на согнутой руке.

— Что, идем? — спросил я, приподнимаясь.

— Лежи, лежи, — успокоительно ответил он, скинул пиджак на стол, и на меня уставилось дуло никелированного пистолета. Я знал из дела, что этот пистолет отнят у доктора вместе с паспортом, часами, костюмом, шляпой и саквояжем, что в обойме восемь патронов и ни один из них вроде бы еще не израсходован.

— Ты что! — только и нашелся я возразить. В голосе своем я расслышал предательскую хрипотцу страха.

— Хватит врать, — сказал Скарга. — Там у меня привязан к стулу филер. Тот, в кепочке, что проверял нас в трактире…

"Осел! — подумал я с ненавистью. — Ведь чувствовал, что этот осел все погубит".

— Он кое-что мне поведал, — продолжал боевик, — не будем зря тратить время. Тем более, что я и сам не слепой.

— Ну, и что ты хочешь узнать от меня? — спросил я, стараясь собрать волю. Черная дырочка в никелированном стволе меня заворожила.

— Почему меня не берут? Твое задание? Когда намерены брать?

— Насколько знаю, Скарга, — ответил я, стараясь уйти от предательства, — тебя после ареста пытали, но ты ничего не выдал. Почему же ты хочешь меня сделать подлецом?

— Пытать тебя у меня времени нет, — сказал он ледяным тоном. — И я не умею. Я просто вгоню тебе пулю в лоб. И ты понимаешь, что другого выхода у меня не будет.

Ничего я не понимал, хотя и понимал, что все, что вижу и слышу, реальность. Спина моя налилась чугунной тяжестью, мне хотелось закрыть глаза и заснуть. Память воскресила картину, как я полз с тремя пластунами по сопке к японскому окопу за «языком» и падал с ножом на скованного ужасом японца; потом мне вспомнилось, как я отбивался саблей от штыка, и еще увидел себя впереди своей роты с зажженной папиросой в руке — я вел роту в атаку и курил на ходу с тою же медлительностью, как курят в салоне. Но теперь я боялся, по телу растекался страх и гасил мою волю. Этот беглый эсер не запугивал меня, он не блефовал, бесстрастное окаменевшее лицо говорило, что этот человек сдержит слово. Боевик предлагал выбор, и я подчинился.

— Ну что ж, — сказал я, — проигрыши приходится отдавать. — Кровь стучала у меня в висках, я лихорадочно обдумывал приемлемую меру признания. — Моя задача ограничивалась курьерскими обязанностями — взять деньги. Если дадут. По этой причине тебя не хватали. Но когда и как возьмут — я не знаю. Это дело местного управления…

Такой ответ, хоть и правдивый, не мог удовлетворить боевика; все это он знал или понимал. Я чувствовал, как нарастает его раздражение и формируется жесткая решимость объявить приговор. Рассказывать все под страхом смерти было противно моему достоинству, но молча ждать выстрела было мне тоже не по силам: панически, как мышь, я отыскивал спасительную лазейку. Если бы я сам не ломал волю людям, не требовал предательства в обмен на жизнь или свободу, то, наверно, продолжал бы твердить о своей неосведомленности, подвигая конфликт к трагической для себя развязке. Но я знал состояние ума при таком допросе. Каждое мое слово Скарга взвешивал на весах правды, соотносил с множеством обстоятельств, с прошлым, с неизвестной мне информацией. Скарга ожидал какой-нибудь следственной тайны, которая помогла бы ему увидеть невидимое и разглашение которой было служебным преступлением.

— Мне известно другое, — сказал я, испытывая радость смертника, обнадеженного отменой приговора. — Вы считаете нас подлецами. Ты убежден, что твой товарищ Пан застрелился. Сам себя. Так вот, — я помедлил, видя, что попадаю в цель, — он убит сегодня утром. Но наши люди к этому непричастны. Это точно, Скарга. Убит! — повторил я, читая в его глазах растерянность и недоверие. — Наши убеждены, что Пан стал жертвой ваших внутренних распрей. И еще, Скарга, — соблазны жизни туманили мой мозг, мне хотелось спасения, я доказывал свою искренность. — Год назад тебя взяли с прокламациями. Так знай: тебя взяли по доносу. Кто-то сообщил телефонным звонком, что вечером, около восьми часов, человек по фамилии Булевич принесет в депо листовки…