(Исецкий) Соломон - Среди красных вождей том 1

— Простите, товарищ, что заставил вас немно­го подождать… Но, — добавил он со сладкой note 320 Note320 326 улыбкой, — не мог раньше… пхе, скажу вам правду… Вы думаете, что я был занят? Так я вам скажу, что вов­се нет… или, если хотите, я был занят… А чем я был занят?.. Так я вам это тоже скажу, — продолжал он, взяв скверненький тон интимной конфиденции, — ко мне пришла "девочка"… Ну, знаете, это не "девочка", а прямо "цимес". Ой, какая!.. Ну, вот я и был занят с ней… "гонял любовь"…

Я прервал эти откровенные излияния и потребовал скорее выдать мне провизию… Я привел этот разговор лишь, как картинку нравов…

Поздно вечером, закончив мои дела, я возвратил­ся в свой вагон, лег спать, а утром в девять часов мы выехали в Ревель…

Я рад был уединиться в своем купэ. Мои со­трудники, которым я сказал, что устал и прошу меня не тревожить, не мешали мне. И я предался моим мыслям, моим воспоминаниям о недавно пережитом.

Пе­ребирая все испытанное мною, начиная от Берлина и кон­чая последним днем моего пребывания в Москве, я чувствовал, как закипает во мне желчь и горечь от сознания, что я потерпел крах, полнейший крах во всех моих планах, чаяниях, иллюзиях, с которыми я пошел на службу советов. Я убедился, что мои или, скажу правильнее, наши с Красиным оценки людей, стоящих у власти, были не в меру оптимистичны. А ведь они то и творили жизнь "свободных" российских граждан, они то все вместе и каждый в отдельности, вместо идейно - государственной работы, основанной на старых, всосавшихся еще с юных лет в нашу кровь и плоть (говорю о себе и о Красине, с которым, понят­но, мы часто во время пребывания в Москве беседовали на эти печальные темы) началах служения России, русской note 321 Note321 327 демократии и вообще демократии, служения во имя свободы и счастья человека, не щадя себя, — вели неуклонную работу по угнетению человека.

Высокой идее освобождения человека, идее, лежавшей в основе всего российского революционного движения, независимо от партийной разновидности и эпохи, они противупоставили, в общем и на практике, осуществление лишь узких эгоистически-групповых стремлений. Мы, в юности еще впитав в себя учение Маркса и стоя на почве классовой борьбы, ставили ближайшим, чисто этапным идеалом ее, "освобождение рабочего класса", каковое должно принести "свободу, равенство и братство" всему человечеству, и мы верили, что в истинном осуществлении этих великих гуманитарных начал растают и исчезнуть рознь, вражда, всякого рода групповые или классовые перего­родки, классовый антагонизм… исчезнут войны… Верили…

Но все, что я видел и испытал за время моей служ­бы в Германии и Москве, все это ясно показывало, что господа положения, все вообще и каждый в отдельности, стремились лишь к осуществлению узеньких идеальцев своего собственного маленького "я", не останавли­ваясь ни перед чем. И, похерив, как ненужную рос­кошь всякую мораль или, вернее, заменив ее первобыт­ной, оголенной от всего гуманитарного, моралью, кото­рую наивно исповедует ботакуд: «хорошо, когда я ук­раду, и плохо, когда у меня украдут» , — наши деятели не могли не стать на почву мелкой зависти, ревнивой боязни, что другой, а не он, урвет лучший кусок. А отсюда один шаг до интриг, кляуз, группирования в шайки бандитов, взаимного подсиживания, взаимной ве­ликой провокации и коллективного грабежа, — всего того, что мы видим теперь в советской жизни нашего note 322 Note322 328 отечества… Отсюда и великое человеконенавистничество, попирание свободы личности… тюрьмы… произвол… казни…

Я вспоминал. В моем представлении вставали эти одиозные образы: воровских, эйдуков, лежав, гуковских, литвиновых, караханов, чичериных… И я рабо­таю с ними!.. Какой ужас!.. Конечно, среди моих това­рищей были люди и иного склада, как Красин, Рыков… Но их была горсточка и все они были в загоне и тону­ли в общей массе этих "деятелей", наглых и сильных, и своею численностью, и своей наглостью…

Мне становилось душно в моем купэ… Одиноче­ство угнетало… Я выходил в коридор вагона, чтобы быть с людьми… Говорил с моими сотрудниками… Сно­ва входил в свое купэ… И снова думы и воспоминания одолевали меня…

Я вспомнил, что еду сменить Гуковского… Но я уже заранее знал, что в Ревеле меня ждут не розы. Я знал, что Гуковский без боя не сдастся. И он будет не один, с ним будут и Чичерин, и Крестинский, и Литвинов, и Лежава… А я буду один… Зачем же я еду? Для чего?.. Моя мысль, мысль человека, травимого и почти затравленного, искала выхода. Может быть, я не прав в отношении всех этих воровских, литвино­вых и К°….