Павел Федоров - Синий Шихан (Роман 1)

Несколько дней назад он нарисовал коршуна, камнем падающего на притаившуюся в траве птичку. Птичка сжалась в комочек; казалось, что даже травинки дрожат, встревоженные сильным биением маленького птичьего сердца... Этот рисунок напомнил Маринке ее судьбу.

- Значит, это я? - опускаясь рядом с ним на колени, сдерживая учащенное дыхание, тихо спросила она и, кивнув темными глазами на коршуна, добавила: - А это ты?

- Правильно, ты - птичка... но меня тут нет, - загадочно улыбаясь, сказал Кодар.

- Ты коршун, ты! - протестующе, с обидой крикнула она. Ей даже страшно стало в эту минуту. А Кодар как ни в чем не бывало улыбался. Глаза его светились радостью.

- Значит, я птичка, меня терзать, щипать можно? Ну, не-ет! - Маринка протянула руку к рисунку, чтобы смять, разорвать его на мелкие клочки...

Кодар поймал ее за кисть руки и бережно отвел.

- Кодара тут нет, - твердо проговорил он. Переменив карандаш, он быстрыми движениями набросал контур всадника на косматом коне. Маринка увидела, как оживала знакомая фигура коня и всадника с приложенным к плечу ружьем... Она и раньше заметила белое пятно на рисунке, окруженное высокими травами. Теперь оно запомнилось и ожило.

- Это настоящий Кодар или нет? - не выпуская ее руки, спросил он.

Маринка уронила голову к нему на колени и закрыла глаза. Чувствовала, как он гладил ее волосы и легонько сжимал горячую руку. Это был настоящий Кодар, который любил ее.

...И вот теперь приехал ее родной отец. Из-за того что она бежала от постылых буяновских ласк, которые отвергло ее сердце, он хочет видеть дочь свою мертвой, в гробу, во имя того, чтобы станичные сплетницы и бородатые казаки не называли ее басурманкой, блудницей, нарушившей их традиции.

- Ну что ж, тятя, может, я и стыд потеряла, может, и большой грех взяла на свою душу, бог пусть сам рассудит, - шурша за тростниковой ширмой платьем, заговорила Маринка.

- Ты семью оскорбила, мужа! Это как?

- Повинилась!.. Ежели надо за это казнить, казните, но туда я уже не вернусь, не-ет! Говорила ему, что не люблю, хотела, старалась... А он в первую же ночь стал Кодаром попрекать, сознайся, говорит, а то хуже будет... Поймите вы меня, тятенька, миленький, как же мне было... Я тогда в саду удавиться хотела! - доносился из-за ширмы всхлипывающий Маринкин голос. У Петра Николаевича сердце разрывалось на части.

- Зачем же шла? Кто тебя гнал?

- Все, кроме вас! Проходу не давали, липли, приставали, про Кодара сплетничали! Пусть теперь говорят! Что правда, то правда! Вы как хотите, а теперь я его жена, назло всем детей нарожу!

- Ты жена своего законного мужа. Он тебя через полицию...

- Не думаю, чтобы Родион был такой дурак... Может, его папаша?.. Пусть приедет, я сама с ним поговорю... Я ему расскажу, что меня перевели в татарскую веру. Вера другая, значит, и закон другой.

- Марина, как ты можешь шутить? Ты что же, хочешь, чтобы я тебя своей дочерью не считал? - взволнованно, с болью в голосе говорил отец.

- Не шучу! Какие тут шутки, коли полицией грозятся! А помните, вы мне сами рассказывали, как казаки привозили полонянок из Хивы: попы сначала крестили их, а потом венчали, а писарь Важенин по сей день на крещеной татарке женат... Вы сами тоже не знаю на кого похожи, а я вся в вас, такая же черномазая и упрямая. Что же теперь будем делать?.. Вешаться аль топиться я, тятя, раздумала, жить хочу... Как мне тут хорошо! Как привольно! Если бы вы знали!

- Вижу. Ты хоть о матери-то вспомни, - с примирительными в голосе нотками задумчиво проговорил Петр Николаевич.

Он понял, что все кончено и ничего изменить нельзя. Теперь уже думал об Анне Степановне. Сильно сдала она и очень страдала.

- А я о ней, тятя, каждый день богу молюсь...

- Еще не разучилась молиться-то?

- Молюсь... по привычке... Хоть дядя Василий и говорил, что никакого бога нет, попы его выдумали... Наверное, и на самом деле так... Уж как я ни молилась, как ни просила его помочь мне в моих девичьих делах, все выходило так, будто я какая отверженная. Теперь-то уж, если и есть он, слушать меня не станет. Магомета буду просить...

Тулеген не выдержал и залился веселым, трескучим смехом. Поглаживая клинышек бородки, сказал:

- Какой, Петька, у тебя дочка! Ай-яй! Джигит!

- Плохо учил!.. - не то в укор дочери, не то в свое осуждение проговорил Петр Николаевич. - Слушать ее - так и сам...

- Уж признайтесь, сами-то тоже над попами подсмеивались... Я вас слушала, теперь вы меня послушайте, - перебила Маринка. - Любила вас и люблю по-прежнему. Маме скажите, что у меня за нее тоже сердце болит.