Александр Шмеман - ДНЕВНИКИ

Бурный, неистовый роман между Н. и Н.Н., в который я почему-то оказываюсь вовлеченным. Слушая их "излияния", думаю о том, что как история никогда никого ничему не учит, так же непередаваем и личный опыт, никакая другими накопленная мудрость. Каждый в минуту жизненной бури – один, вне достижимости, и ему ничего не говорит, ни в чем не убеждает чужая мудрость, чужой опыт. Как если бы каждый человек должен пройти через все стадии "человеческой истории".

Понедельник, 1 марта 1982. Великий Пост

Вчера – Прощеное воскресенье. Соответствующие службы, соответствующие проповеди. Но как трудно сквозь привычные слова пробиться к подлинной сущности, например, прощения. Прощения как "события" Божественно-

го, творческого. Что значит: "Бог простит…"? В Церкви все время к чему-то главному, "последнему" прикасаешься или, вернее, это главное тебя "объемлет". Но тут же, увы, и выключаешься…

Понял вчера, вдруг, [первую ошибку] моей главы о таинстве Святого Духа. Я все хотел православное приятие "тайносовершительного момента" вывести из западных влияний. И вот нет, должен признать – из самой Византии-матушки, из мистериологии и символизма, а в конце концов все из того же "краха" эсхатологии. Переписывать! В который раз?

Длинный разговор в субботу перед всенощной с Н. Еще раз убеждаюсь в том, как далек le discours 1 Церкви от "воспринимательных категорий" современного человека, даже родившегося и выросшего в Церкви. Например, исчезли совершенно, без остатка, категории гибели и спасения . Исчезли вместе с категорией "мздовоздаяния". И исчезли в ту меру, в какую в Церкви эта категория – мздовоздаяния – воцарилась, превратилась в некое самодовлеющее целое. Ибо на деле современный человек имеет опыт гибели – распада, убывания, разложения жизни – и также если не опыт, то жажду спасения . Но если за помощью, за спасением от гибели он обращается не к Церкви, а к психотерапии, то потому, что Церковь, христианское учение он воспринимает как систему каких-то непонятных, а потому и бессмысленных можно и нельзя . Христианство спасает светом и радостью пришествия в мир Христа. Он есть спасение. И только это знание объясняет, осмысливает все "можно" и все "нельзя", ибо все они – по отношению ко Христу, по отношению к единственному выбору во Христе или вне Христа …

Мучительное "раздражение", с которым "церковные" христиане, и в первую очередь духовенство, относятся к миру . Он им так очевидно мешает, и они решительно не знают, что с ним делать. Если бы его не было, как упоительно можно было бы погрузиться в "церковные дела" – то есть в то, что единственно и интересует по-настоящему "владык" и прочих "церковных" деятелей. .. Миряне в Церкви нужны только как оправдание "церковных дел"… Сами-то церковные дела эти не имеют к мирянам ни малейшего отношения. И потому в Православие на Западе обращаются либо "клерикалы", то есть любители "церковных дел", либо же "мистики" – то есть любители смаковать тонкости церковного учения об "обожении" и т.д. Каноны и духовность …

Вторник, 2 марта 1982

Первый день Поста. Длинная, "уставная" утреня. И, как всегда, восхищение силой, красотой, каким-то удивительным, потрясающим порывом псалмов и, далее, ветхозаветных песен . Вчера пели первую – песнь Моисея. И как почти жалки вкрапленные в нее тропари Триоди. Там – живой Бог , здесь – пускай и высокая, но риторика. Там – тот "я", который "вопиет всем сердцем к щедрому Богу", живой человек, весь человек, все в нем. Здесь – "благочестивый" человек, говорящий благочестивыми "словесами". Там – в хвалу, в борьбу, в отчаяние, в радость вовлечен весь мир. Здесь – шепот "души".

1 язык, дискурс (фр.).

Вечером – канон Андрея Критского. Лишний раз – убеждение в том, что все это абсолютно "непереводимо" и для современного человека чуждо. В этом смысле восточное Православие остается – и не может не остаться – чужим тому "Западу", который покрывает собой сейчас весь мир. Встреча с Западом, обращение Запада могут произойти только на почве Библии и Евхаристии , но никак не на почве византийской "мистериологии".

Днем – несколько часов мучительного раздумья над эпиклезой, над всей "проблемой" ее. Для меня все более и более очевидным становится, что корень того "зла", о котором я пишу (отрыв Евхаристии от ее эсхатологического, но потому и космического и исторического смысла), не на Западе, а в самой Византии, в непереваренном ею платонизме, в платонической ереси о времени.