Ганс-Ульрих фон Кранц - Свастика на орбите

Сплюснутый сверху, очень широкий, фюзеляж переходит в короткие толстые крылья. Корпус сделан из сверхпрочных материалов и покрыт специальными составами, которые предохраняют его от воздействия высоких температур. Все абсолютно герметично. В хвостовой части — батарея ракетных двигателей. Никто не знал, для чего нужна эта штука, но поговаривали, что летчик-самоубийца упадет вместе с ней на город противника и сотрет его с лица Земли.

Более подробных рассказов мой собеседник не услышал — в апреле 1945 года его отец вместе со всеми своими товарищами по цеху внезапно исчез. Официальная версия — пропал без вести (погиб) во время налета союзнической авиации. Однако у меня было мало оснований доверять этой версии… Тем не менее судьба рабочих верфи «Блом и Фосс» — это другая тема, к которой мы еще обязательно вернемся. Пока же нам надо разобраться, что за «самолет» они строили. Сразу же бросается в глаза, что по описанию он чрезвычайно похож: на бомбардировщик Зенгера, только в миниатюре. Но для чего его делали и доставляли на Борнхольм? Для очередного самоубийственного удара?

Сперва я подумал, что дело обстоит именно так. Не исключено, что фон Браун решил скомбинировать свою ракету А–9/10 с идеей Зенгера и сделать «одноразовый» бомбардировщик с чудовищной дальностью полета. Но против этой версии свидетельствует несколько весьма значимых фактов, от которых попросту отмахнуться не получится.

Во-первых, особого смысла в постройке специального самолета-снаряда, да к тому же настолько сложного и дорогого, не было. Ракета А–9/10 прекрасно могла справиться с обстрелом американской территории. Создавать еще одно штучное оружие было в этих условиях безумной и непростительной роскошью,

Во-вторых, А–9/10 была худо-бедно приспособлена для серийного производства. Во всяком случае, несмотря на всю ее дороговизну, эту межконтинентальную ракету планировалось запускать в массовом порядке. А самолет Зенгера в его последнем варианте изначально планировался в единственном экземпляре. Какой смысл изготавливать такого рода оружие? Правильно, никакого.

И наконец, в-третьих. Собственно говоря, с этого можно было начать и этим ограничиться. Ракета-носитель А–9/10 не смогла бы действовать в паре с самолетом Зенгера. Для этого у нее просто не хватило бы мощности.

И все же пуск был осуществлен.

Дядю Олафа, Олафа Вайцзеккера, я помню с самого раннего детства. Старый друг моего отца — они были знакомы с середины 30–х годов, причем, как я не без основания подозревал, благодаря общей тематике исследований. Он жил неподалеку от нас и часто захаживал в гости. О его прошлом я знал так же мало, как и о прошлом своего родителя. Периодически дядя Олаф исчезал куда-то на несколько месяцев, но мы не удивлялись — его работа была связана с постоянными поездками, и никаких странностей в его поведении я не видел. Они стали заметны потом, намного позднее, когда я уже знал, что именно нужно искать. А пока… пока я воспринимал дядю Олафа просто как добродушного, хорошего, веселого человека, в прошлом занимавшегося наукой.

Таким он казался мне и в мои 10 лет, и в 20, и в 30, и даже в 40, Коренным образом мои представления о дяде Олафе изменились лишь тогда, когда я начал разбирать бумаги в сейфе отца. Потому что почти сразу же я среди прочих вещей наткнулся на небольшую брошюру, озаглавленную «Следы древних в Антарктиде». Автор — О. Вайцзеккер, издана в 1940 году, На обложке — имперский орел и гриф «Совершенно секретно».

С волнением перелистывал я пожелтевшие страницы. Дядя Олаф, оказывается, принимал участие в антарктической экспедиции 1938–1939 годов! Той самой, о которой ходит много слухов, но известно очень мало правды.

Конечно же, вскоре я уже ехал на своем «мерседесе» (предпочитаю немецкие машины — видимо, сказывается мое происхождение) к домику Вайцзеккеров. Дядя Олаф был уже глубоким стариком, но находился в удивительно здравом рассудке. Старческое слабоумие не коснулось его до самой смерти. Поэтому я был уверен, что узнаю интересующие меня детали.

Дядя Олаф обрадовался моему приезду — в конечном счете он относился ко мне как к родному племяннику. Правда, его радость несколько поутихла, когда я объяснил ему цель своего визита. Сначала он пытался отрицать любое свое участие в тайных исследованиях, и, только когда я предъявил ему брошюру, сдался.

Парень, — дядя Олаф по старой памяти называет меня так, хотя у меня уже есть свои взрослые дети, — Я не уверен, что тебе надо это знать. Очень не уверен.