Николай Стариков - Кто заставил Гитлера напасть на Сталина

Прошло пять дней, и 26 марта 1939 года польский посол Липский вручил Риббентропу меморандум польского правительства, «в котором в бесцеремонной форме отклонялись германские предложения относительно возвращения Данцига» [421]. Сам же Липский окончательно расставил точки над «i», заявив: «Любое дальнейшее преследование цели осуществления этих германских планов, а особенно касающихся возвращения Данцига рейху, означает войну с Польшей» [422].

Налицо было полное изменение позиции польской дипломатии. Нерушимую польско-германскую дружбу словно корова языком слизнула. И самое главное – Гитлеру ясно давали понять, что переговоров с ним Польша вести больше не будет и что она вполне готова отстаивать свою позицию с оружием в руках. А чтобы Берлин в этом не сомневался, со стороны поляков последовал ряд недвусмысленно враждебных действий: большинство сотрудников польского посольства в Берлине и членов колонии отправили в Польшу своих жен и детей; польские студенты, находившиеся в германской столице, вернулись на родину, а польские консулы получили приказ сжечь секретные бумаги и архивы. Кроме того, 23 марта в Польше была объявлена частичная мобилизация в армию [423]. А на следующий день после вручения немцам «бесцеремонного» меморандума, 27 марта 1939 года, польский президент издал декрет о дополнительном ассигновании 1,2 млрд злотых на оборону.

Все это совершала страна, с которой Германия имела договор о ненападении! Та самая Польша, всего месяц (да что месяц – неделю!) назад считавшаяся главным соратником фюрера в будущем походе на Восток. Однако стоило Гитлеру этот самый поход отложить, как в Польше в ответ объявили частичную мобилизацию. А это жест, непосредственно ведущий к войне! Важно отметить, что при этом позиция Германии никакой угрозы для поляков не представляла. Со стороны рейха не было мобилизации, не звучали в адрес Варшавы никакие угрозы. У немцев не было даже военного плана нападения на Польшу! Даже самые вдохновенные обличители гитлеровской агрессивности вынуждены признать, что самый первый план удара по польской территории Гитлер отдал приказ разработать только 1 апреля 1939 года [424]. А в общих чертах план был готов только к середине апреля 1939 года [425].

Почему же глава нацистской Германии решил развязать первую в своей политической карьере войну? Да потому что ему стало абсолютно ясно, что Польшу, которой руководили из Лондона и которая послушно следовала всем указаниям англичан, в своем тылу оставлять нельзя. Та самая польская «пробка», которая закупоривала дорогу на Восток, теперь оборачивалась ножом, приставленным к горлу Германии. Если многолетняя дружба была так легко, за один день (!) принесена поляками в жертву по первому свистку из Лондона, то верить полякам действительно было нельзя. Не воевать Гитлер не мог, но не потому, что был маньяком-агрессором, а потому, что его экономика была крайне милитаризована. Именно теперь ему нужно было определиться с направлением своего дальнейшего движения. Но куда бы он ни двинулся – на Запад или на Восток, Польша могла в любой момент, который в британской столице сочтут удобным, нанести удар по Германии. При этом нам важно понять, что поляки действовали вопреки собственным интересам. Ведь, разговаривая с Гитлером в грубой форме, они провоцировали его на конфликт и ничего при этом не выигрывали.

31 марта 1939 года, через 16 дней после того, как Гитлер вошел в Прагу, британская политика, до сей поры «не замечавшая» агрессивности Германии, сдавшая Гитлеру Австрию и Чехословакию, безропотно отдавшая ему Саарскую и Рейнскую области, была готова с ним воевать. В этот день английский премьер Чемберлен выступил с официальным заявлением, что «в случае любой акции, которая будет явно угрожать независимости Польши и которой польское правительство соответственно сочтет необходимым оказать сопротивление», Великобритания окажет Варшаве поддержку [426].

Больше всего такому повороту дел удивились… сами поляки. Англия всегда в своей истории уклонялась от принятия на себя конкретных обязательств, а тут сделала это, когда ее никто и не просил. О таком крутом повороте английской внешней политики Уинстон Черчилль сказал: «…Теперь две западные демократии, наконец, заявили о готовности поставить свою жизнь на карту из-за территориальной целостности Польши. В истории, которая, как говорят, в основном представляет собой список преступлений, безумств и несчастий человечества, после самых тщательных поисков мы вряд ли найдем что-либо подобное такому внезапному и полному отказу от проводившейся пять или шесть лет политики благодушного умиротворения и ее превращению почти мгновенно в готовность пойти на явно неизбежную войну в гораздо худших условиях и в самых больших масштабах» [427].