Альберт Вандаль - Второй брак Наполеона. Упадок союза

Со времени развода Жозефина не выезжала из Мальмезона, хотя ее горе не было таким, которое заставляло бы ее уйти в себя и удалиться от общества. Она жила, окруженная своими детьми, приглашала к себе своих друзей, и, в награду за ее милостивую доброту в дни ее величия, она и в несчастье нашла во многих искреннюю преданность. Она не скрывала своих чувств, много говорила, много волновалась и отрешалась от своих причитаний только для того, чтобы с беспокойным чисто женским любопытством разузнать что-нибудь о счастливой сопернице, которую прочили на ее место. Ей хотелось бы играть некоторую роль в решении императора, принять участие в важном событии, подготовлявшемся за ее счет. Она хотела убедиться, сохранит ли она, – потеряв личное счастье, – уважение и доверие к себе своего супруга. Сама она склонялась в пользу Австрии – во-первых, из личных выгод, чтобы вернее упрочить в Италии положение Евгения, затем, в силу аристократических склонностей, привычек и глубоких роялистических убеждений, которые сохранились в ней от прежних времен и в силу которых она желала, чтобы империя и в выборе брачного союза уподобилась законным монархиям. Евгений и Гортензия вполне присоединились к своей матери. Подобно ей, они охотно виделись с лицами, разделявшими их мнение и так или иначе приходившими в соприкосновение с Австрией. Они демонстративно поддерживали сношения с графиней Меттерних, женой австрийского посланника, оставшейся в Париже несмотря на войну и отъезд мужа. С другой стороны, Наполеон из своего уединения в Трианоне поддерживал непрерывные сношения с Жозефиной; он заботился о ней, стараясь утешить ее сердечным участием и утонченным вниманием; часто писал ей и посылал “от своей охоты”. [294]Конечно, он знал, что мог найти в Мальмезонe способ тайно сноситься с Веной; но не решил еще этим воспользоваться.

26 декабря он покидает свое уединение, возвращается в Париж и с грустью входит в Тюльери, где все напоминает ему Жозефину. [295]Он непременно желает видеть ее еще до наступления нового года. Он обещает ей посетить ее в те дни, когда сердце жаждет излияний, когда давит одиночество и оживают воспоминания. Он хочет посвятить Жозефине те минуты, когда он освободится от государственных трудов, от официальных приемов, от обязанности выслушивать изъявления верноподданных чувств войсковых депутаций с поздравлениями по случаю нового года. Утром 31-го он пишет императрице: “Сегодня, мой друг, у меня большой парад; я увижу старую гвардию и более шестидесяти артиллерийских парков… Мне грустно без тебя. Если парад кончится до трех часов, я приеду к тебе. В противном случае, до завтра”. Он поехал к ней только на другой день, и до отъезда успел получить ноту русской канцелярии от 28 ноября – 11 декабря, которая была отправлена опять-таки до получения наших депеш [296].

Петербургский кабинет опять говорил о выражениях, употребленных в военной конвенции с Австрией, с той только разницей, что в ноте жалоба была изложена официально. Очевидно, он хотел оставить письменный след своего неудовольствия. Вместе с тем он с горечью указывал на фразы в известных немецких журналах и на статьи, благоприятные польской независимости. Нет сомнения, что Александр не отправил бы своей ноты, если бы вовремя узнал о согласии императора подписать договор. Всему причиной – крайняя медленность сообщений: она поддерживает дурное настроение и мешает примирению взаимных желаний. Наполеон отлично знает это, однако, при чтении бумаги, переданной ему Куракиным, не может удержаться от раздражения. Итак, – думает он, – в Петербурге продолжают создавать себе мнимые опасности, тогда как вот уже в течение двух месяцев все его поведение направлено к тому, чтобы успокоить царя, когда он и на словах, и в публичных речах, и в сообщениях по секрету, и в заявлениях с трибуны, и своими поступками стремится изгнать всякое подозрение. Возможно ли вылечить Россию от недоверия, раз оно продолжает существовать, вопреки столь многочисленным и ясным доказательствам? – “После всего этого, – восклицает он, – я не понимаю, чего хотят; не могу я разрушать химеры и сражаться с призраками”. Приводим его собственные слова, с которыми он обращается к царю в письме, отправленном в тот же день. “Предоставляю Вашему Величеству судить, кто более действует в духе союза и дружбы, – вы или я. Раз начинается недоверие, значит, Тильзит и Эрфурт забыты” [297].

Хотя он не может удержаться, чтобы не сделать своему чересчур подозрительному союзнику этого замечания, он тотчас же старается смягчить его дружескими излияниями. Он дает понять, что резкость его слов объясняется его горячей дружбой, что изливается и скорбит его тяжко раненное несправедливыми подозрениями сердце. Будете ли вы столь добры, Ваше Величество, чтобы отнестись снисходительно к подобному излиянию”? – пишет он. Затем он намекает на текущие события. “Я был некоторое время в уединении и поистине страдал от решения, к которому обязывали меня интересы моей монархии. Вашему Величеству известно, как привязан я к Императрице”. Он оканчивает такой фразой: “Позволите ли вы мне, Ваше Величество, поручить герцогу Виченцы сказать вам все, что я имею сообщить вам относительно моей политики и моей искренней дружбы? Но он никогда не выразит вам в той степени, как я того желаю, тех чувств, которые я к вам питаю”. Таким образом, его последние слова заранее и еще раз утверждают все, что бы ни сделал и о чем бы ни договорился Коленкур.