Альберт Вандаль - Второй брак Наполеона. Упадок союза

Наконец, снова возвращаясь к польскому вопросу, признавая в нем главное и, быть может, даже единственное препятствие для полного согласия между обоими дворцами, он с особым усердием стремится изъять этот вопрос из их отношений и покончить с ним навсегда. Как ни были решительны уверения, высказанные в письме Шампаньи, он чувствует необходимость повторить их, не зная еще, что вскоре будет поставлен перед дилеммой формального договора. 7 ноября французский министр пишет посланнику. Не зная, что в тот же самый день царь требует договора и что Коленкур откладывает подписание его до получения новых инструкций, он не входит еще ни в какие объяснения относительно свойства гарантий, но заранее передает согласие императора на все, чего могла бы потребовать Россия. “Повторите, – говорит император Шампаньи, – что мы готовы сделать все, чего пожелают. Укажите, как высоко ценят во Франции союз с Россией”. Вот какой прогрессивно возраставшей уступчивостью, какой постепенно увеличивающейся предупредительностью Наполеон подготавливал пути к шагу, на который он уже решился в глубине души. Предосторожности, которыми обставляется этот шаг, в достаточной степени доказывают искренность императора, его искреннее желание, чтобы предложение было принято, его твердое намерение жениться на сестре Александра. Он находит что вскоре после прискорбных и оскорбительных фактов предложение было бы слишком рискованно, что оно не было бы надлежаще обставлено. По его мысли, оно должно явиться в сопровождении и, так сказать, под охраной нежных слов и добрых поступков. Наполеон заботится окружить его целым рядом дружеских, предупредительных и любезных мер, которые имеют задачей подготовить успех и содействовать цели, к которой он стремится, т. е. крепче связать согласие и, в особенности, в блестящей, поразительной форме заявить о нем пред лицом всего мира.

Теперь, когда он все подготовил в свою пользу, как приступит он к делу? Несмотря на все его старания заручиться расположением в России, нужно было считаться еще с одним затруднением. Александр указал на него в Эрфурте, но не подсказал, как его устранить. По его словам, хотя семейный союз был самым дорогим его желанием, дело зависело не от него: право решения принадлежало его матери. Вдовствующая императрица пользовалась полной властью над своими дочерьми и выдавала их замуж по своему усмотрению. Воля покойного царя, изложенная в торжественном акте, создала в пользу его вдовы такое разделение верховной власти.

Важно было знать, было ли сделано Александром после свидания хоть что-нибудь, чтобы отменить или хотя бы ограничить права, добровольно признанные им за матерью? Коленкур по собственному почину постарался выяснить этот вопрос. Призванный к участию в разговорах о браке в Эрфурте, желая этого брака, надеясь увенчать им дорогую его сердцу политику, он никогда не терял из виду этой важной стороны вопроса, хотя ни Наполеон – в письмах к нему, – ни Александр– в беседах с ним – ни одним словом не обмолвились по этому поводу. Не заводя сам разговора, он считал своей обязанностью присматриваться, и постоянно и неусыпно следил за тем, что происходило между царем и его матерью. Он видел, что, рядом с царем – главой государства, вдовствующая государыня остается по-прежнему главой семьи и неукоснительно пользуется своим правом. В день обручения великой княжны Екатерины с герцогом Ольденбургским она играла главную роль в церемонии. В церкви Зимнего дворца она стояла впереди короля и королевы прусских, двора и дипломатического корпуса; она поднялась на покрытое пурпуром возвышение, где стояли жених и невеста; она соединила их руки и приняла изъявление их почтения. “Первое изъявление почтения дочери, писал посланник, было воздано матери” [253]. Правда, роль, завещанная государыне, не нарушала русских обычаев, и все-таки от Коленкура не ускользнуло, как тщательно старался император стушеваться и играть роль простого зрителя и свидетеля, “как бы это сделал всякий посторонний человек”. Он изменил этой роли только для того, чтобы оказать своей матери утонченное внимание [254].

И после этого события Мария Феодоровна, делая вид, что отказывается от всякого политического влияния, по-прежнему заведовала семейными делами и с ревнивой заботливостью удерживала за собой этот отдел. Она мало показывалась в Петербурге, так как жила в продолжение всего года в Гатчине, для того, говорила она, чтобы сохранить нравственное влияние на своих младших детей и следить за их воспитанием. Вне этих забот главным ее занятием было хлопотать о том, чтобы пристроить свою младшую дочь. С этой целью она содержала целый штат дипломатических агентов, которые разъезжали по разным столицам Европы; от ее имени постоянно где-нибудь да велись переговоры о том, чтобы просватать великую княжну. Это совершенно исключительное положение было признано и принято в Европе. Женихи обращались с предложениями непосредственно к императрице Марии. Это был обычный; естественный путь, и Коленкур счел своим долгом осведомить об этом своего государя в письме, написанной 4 февраля 1809 т. и оставшемся без ответа. “С первым предложением, равносильным официальному, – говорил он, – обращаются к матери” [255].