Альберт Вандаль - Второй брак Наполеона. Упадок союза

Только при условии, что Россия сразу же проникнется нашей идеей и на ней построит свою речь, можно было рассчитывать, что предлагаемый шаг может дать какой-нибудь результат; что он может вызвать в Вене некоторое колебание, задержать ход событий, открыть путь к переговорам и привести к соглашению. Вполне основательно Наполеон хотел, чтобы первое слово было сказано Александром. До сих пор Австрия возлагала надежды на потворство русского государя, и, судя по неоднократным донесениям, не отказалась от них и теперь. Поэтому-то именно из Петербурга и должно было исходить по ее адресу строжайшее предостережение, т. е. требование, которое образумило бы ее и которое оставило бы ей для спокойного ее существования только один исход – покорность. Итак, желанием Наполеона было, чтобы Румянцев тотчас же принял французский проект, сообщил его в Петербург и горячо рекомендовал его там; чтобы он убедил царя взять на себя инициативу переговоров и поддержать их большой военной демонстрацией; чтобы сам Румянцев, оставаясь в Париже, действовал безотлагательно. Он хотел, чтобы Шампаньи и Румянцев обратились к Австрии с тождественными словами, решительными и суровыми. Так как присутствие графа в Париже в некотором роде сокращало расстояние между парижским и петербургским кабинетами, то и следовало, по мнению Наполеона, воспользоваться этим обстоятельством, чтобы придать, их деятельности исключительную энергию, установить между их поступками полную солидарность и одновременность, что при обычных условиях и при дальности расстояния между столицами было недостижимо.

На несчастье, Румянцев переживал в это время период бесконечных колебаний и жестокого душевного беспокойства, что делало его неспособным к последовательному и энергичному проявлению воли. Несмотря на то, что наши требования вытекали из настойчивого стремления к миру. Наполеон с каждым днем внушал ему все большее беспокойство. Он боялся, что завоеватель, толкая его занять угрожающее к Австрии положение, преследовал только одну цель: сделать Россию участницею преступного нападения. Иногда, после долгой беседы в Тюльери, он отгонял свои сомнения, хотел верить в императора даже тогда, когда не мог понять всех его намерений, проникнуть во все его расчеты, и говорил себе, что раз наполеоновская система имеет свои догматы, она вправе иметь и свои тайны. Минуту спустя, его снова охватывает сомнение. Из потока слов, которые вырывались у Наполеона, он вспоминал одну какую-нибудь фразу, одно какое-нибудь выражение, которые, как будто, оправдывали его беспокойство, и привязывался к ним с болезненным упрямством. В душевной тревоге он искал, кому бы открыться, с кем бы поговорить о своих мучительных волнениях. Чтобы выслушать его признания, всегда удивительно кстати подвертывался ему Меттерних. Хитрый немец притворялся, что ищет общества русского; он окружал его заботами, “душил своими ласками”. [71]Во время их частых свиданий Румянцев усиленно советовал Меттерниху соблюдать осторожность, умолял, чтобы Австрия успокоилась, берегла себя, избегая всякого повода к нареканию. Но в то же время он не стеснялся высказываться и о том, что неприятно поражало его в Наполеоне и вызывало его беспокойство. Можно себе представить, как старался Меттерних поддерживать и развивать в нем эти полезные опасения. Он опровергал доводы Наполеона, утверждал, что Австрия ни в чем не повинна, красноречиво и искусно отстаивал это положение, и Румянцев расставался с ним, если и не убежденным в истине его слов, то, по меньшей мере, расстроенным и совсем сбитым с толку. [72]

Внимая то словам императора, то Меттерниха, старый министр никак не мог уяснить себе положения, не мог разобраться, кто хочет войны, кто готовится напасть. По этой причине он воздерживается от всего, что могло бы наложить обязательство на его правительство и, в особенности, скомпрометировать его лично. Сперва он оспаривает пользу, неотложность “решительного шага”. Благодаря этому он теряет несколько дней – тогда как каждый час дорог – и предоставляет Австрии двигаться далее по пути, на который она бросилась. Наконец, он передает в Петербург императорские предложения, но не прибавляет к ним никакого пояснения и ни слова не говорит в их пользу. Он уклоняется от всякой инициативы и отказывается от верной роли, которую Наполеон хотел бы заставить его сыграть. Чтобы избегнуть кризиса, который, благодаря откладываемому вмешательству, приближается более быстрыми шагами, он полагается на благодетельное время, рассчитывает на будущее, на авось, – это Провидение нерешительных. Русская политика, выразителем или, лучше сказать, творцом которой он, состоя при особе Наполеона и пользуясь широкими полномочиями, признан был, носится по волнам без определенного направления. По временам она, как будто, двигается по какому-то пути, затем останавливается, пятится назад, теряет время в бесплодных метаниях, и, в конце концов, все дело сводится к нулю. Наконец, Румянцев принял решение. Оно состояло в том, чтобы уехать из Парижа и возвратиться в Петербург с целью, как говорил он, работать там для сохранения мира между Францией и Австрией. Его отъезд или, вернее, бегство озадачило всех. Меттерних не скрыл от русского министра, что тот сходит со сцены в решительную минуту. Он указывал ему, “что критическое время – это те четыре недели, которые он проведет в долгом пути”. [73]