Владимир Миронов - Древняя Греция

Если не быть сторонником мужского шовинизма, следует признать разумным и необходимым участие женщин в управлении страной. Хотя должно было пройти не менее 2,5 тысячи лет, прежде чем порядки эти стали естественным, закономерным правилом для цивилизованных стран. Участие женщин в парламентах не вызывает ныне ту бурю эмоций, что вызвали некогда «Женщины в народном собрании» Аристофана. И свобода сексуальных контактов стала общепризнанной. Сложнее дело с признанием законными наследниками детей, прижитых в «браке левой руки» (правильнее его было назвать «браком левой ноги»). Института гетер в Спарте не существовало, поэтому женщина вынуждена была выполнять, как и у нас с вами, одновременно роль жены, матери и любовницы. Мужчина же не только оказался отстранен от воспитания детей, но и от хозяйства. Оставалась функция воина и детопроизводителя. Итогом этих порядков становилось официальное распутство, а семя мужчины, как, впрочем, и женщин, становилось как бы «своего рода общинной собственностью». Оно блуждало, где хотело, и оставалось, где хотело. Но мог ли быть действительно прочным такой строй?! Теперь вы понимаете, почему и дни свободной Греции были сочтены? Когда мужчины перестают быть мужчинами, а ключевые умственно-управленческие функции де-факто сосредотачиваются в руках сильных, властных, умных женщин, вырождение такой цивилизации неизбежно.

Ж. Лагрене. Федра, обвиняющая Ипполита перед Тесеем

Может, греки на первое место ставили интересы государства, а не корысть? Увы, за исключением небольшого числа граждан, так или иначе равнодушных к деньгам, все не упускали случая нажиться – и не только на труде рабов, что казалось тогда естественным, но и на страданиях своих сограждан и на бедах отечества. Подобно ферскому правителю Ясону, иные испытывали чувство, что сродни голоду, если не могли править как тираны. Это понятно, ибо можно запускать руку в общую казну. Алкивиад, узнав, что Перикл готовит отчет народу, цинично заметил: «А не лучше ли было бы ему подумать о том, как вообще не давать отчетов?» Правители России последних 12—15 лет успешно воплотили сей замысел Алкивиада. А как повел себя прославленный оратор греков Демосфен, когда сатрап Сирии и Вавилона Гарпалл, завладев сокровищницей Александра, свыше 700 талантов, явился в Афины. По предложению Демосфена сатрапа заключили в тюрьму, а деньги поместили на хранение в Акрополь. Когда спустя некоторое время Гарпалл бежал, выяснилось, что в хранилище недостает крупной суммы. После скандала и расследования стало ясно, что Демосфен и его друзья получали крупные взятки от Гарпалла (а ведь Демосфен был официальным лицом – членом комиссии по надзору за общественными деньгами). В найденной книжке счетов сатрапа имя Демосфена отсутствовало. После тайного шестимесячного разбирательства и обсуждения ареопаг обвинил Демосфена во взятке в 20 талантов. Народ был ошеломлен, так как патриотизм оратора был широко известен. Дело до конца так и не довели. Ясно, что дыма без огня не бывает. Во-первых, сам Демосфен признался, что взял из этих денег 20 талантов. Во-вторых, против него тогда высказались народный суд, глубоко почитавший его, а также друг и товарищ Гиперид. В-третьих, выяснилось, что он долго скрывал от Народного собрания Гарпаллову декларацию относительно количества привезенных в Афины денег. Это объясняет то, почему даже Сократ заявлял: «Я не знаю, что такое справедливость». Вероятно, уже в его время Афины стали не столько оплотом демократии, сколько бастионом античной коррупции. Те, кто не мог этого видеть без возмущения и переносить, уходили из жизни. Таких были единицы.

Монастырь Св. Николая Анапафса на Метеоре

Разложение афинского общества вело к исчезновению прежнего образа жизни. Старый строй давал людям, несмотря на патриархальное правление и наличие рабства, некие привилегии (безопасность, стабильность и т.д.). И все почувствовали себя неуютно, когда этот стабильный мир стал разрушаться. Однако ведь сами же греки и разрушили свои социальные устои. Ведь не кто иной, как Аристотель счел возможным заявить, что похищение людей у варваров, их массовое обращение в рабство допустимо (якобы это в интересах самих варваров, которые не способны к самоуправлению). Еврипид высказал убеждение греков в «Ифигении в Авлиде»: «Пусть чужеземец всегда служит греку; мы свободны, они – рабы». При торжестве такой вот массовой философии стоит ли удивляться, что вскоре и сама Греция стала напоминать прибежище рабов. Нет, не зря Аристофан клеймил воинственный дух Афин в «Ахарнянах», не зря обливал презрением афинскую элиту и народных депутатов во «Всадниках», не зря наносил болезненные уколы утвердившимся в обществе взглядам в «Осах», осуждая страсть греков к спорам, склокам, сварам, грабежам, воровству и обману. Он же показал в «Облаках», к каким страшным последствиям может привести новое «демократическое» воспитание и образование. Воспитанный демагогами в «духе свобод» юнец стал доказывать отцу, что теперь в условиях «демократии» он имеет полное право даже побить отца, научив его уму-разуму, так как тот отстал от «рынка» и вообще от жизни… Отец, не будучи в состоянии аргументированно и убедительно оспорить разглагольствования своего сопляка, всю эту никчемную софистику, покорно того слушает. И лишь когда сын начинает его убеждать в том, что теперь он может в грошь не ставить даже родную мать, чаша терпения отца переполняется… Но вместо того, чтобы вздуть сына, он отправляется поджигать дом его учителя, что вбил в голову эти позорные мысли. Однако и палка бессильна там, где нужна плаха… И даже Фукидид вынужден был признать, что симпатии всего образованного мира «отвернулись от Афин». Отныне свободные Афины предстали в его глазах своего рода Содомом и Гоморрой.