Сергей Романовский - От каждого – по таланту, каждому – по судьбе

Фадеев теперь играл роль своеобразного «переходника» между ЦК и ССП, с одной стороны, и громадной армией писателей, с другой стороны.

Его основное место работы теперь – трибуна.

От докладов не уставал. Они, один масштабнее другого, шли нескончаемой чередой: «Задачи советской литературы», «О некоторых причинах отставания драматургии», «Задачи литературной теории и критики» и т.д. Все их не счесть. Все они, как блины с одной сковороды, ничем друг от друга не отличались и все по духу и даже терминологически произрастали от одного корня – установочного доклада Жданова, разъяснявшего смысл того страшного (августа 1946 г.) постановления ЦК. Теперь Фадееву было многое позволено и он развернулся во всю свою рапповскую удаль.

Он бьет, бьет и бьет, не уставая, Ахматову и Зощенко, Пастернака и Сельвинского, Платонова и Юзовского. А лексика? А аромат: «обывательское злопыхательство Зощенко», «религиозная эротика Ахматовой». «Семью Иванова» (прекрасный рассказ А. Платонова) Фадеев причислил к пасквилям на советского человека-воина. Человек этот показан якобы «низменным, пошлым». И т.д. Зачем жевать несъедобное.

4 сентября 1946 г. Президиум правления ССП принял масштабное постановление, добавив к уже «развенчанным» Ахматовой и Зощенко еще около тридцати широко известных имен. Теперь с благословения руководства можно было, ничего не опасаясь, глумиться над Б. Пастернаком, А. Межировым, П. Антокольским, С. Кирсановым, И. Сельвинским, А. Гладковым, Н. Погодиным, братьями Тур, С. Сергеевым-Ценским, А. Рыбаком, Л. Рахмановым, Д. Даниным и др.

Нельзя сказать, ибо для этого нет оснований, что Фадеев был сторонником «сталинских методов управления страной», составным элементом которых были доносы, аресты, лагеря и расстрелы. Но то, что политический климат тех лет как нельзя лучше гармонировал с миросозерцанием Фадеева, – это факт. Он с юности привык считать себя рядовым солдатом партии и выполнять ее приказы. Он и выполнял. Всему, что шло «сверху вниз», верил, не рассуждая. К примеру, знал доподлинно, что друзья его юности, с кем партизанил на Дальнем Востоке в гражданскую, не могут быть «врагами народа». Но если кого-либо из них арестовывали, искренне думал, что перебдели «на местах», но сама партийная линия в его глазах ничем и никогда не замутнялась.

Фадеев стал представлять собой классический тип советского интеллигента, слепо верящего и преданно служащего. Даже такой отчетливо надуманный тезис Сталина о том, что по мере строительства социализма классовая борьба соразмерно усиливается, стал своим не только для «органов», но и для Фадеева. Он получил напрокат от партии удобный фиговый листок и прикрыл им совесть. Теперь она была спокойна – всё правильно!

Когда умер его кумир, Фадеев по полной программе вкусил оборотную сторону своей бездумной любви. Из лагерей возвращались сотни писателей, многие его товарищи еще по РАППу, шли к нему, смотрели ему в глаза и говорили с укоризной:

– Как ты мог, Саша?

А он пускал слезу, мчался домой и доставал графин…

После смерти Сталина Фадеев впервые решил высказаться о развитии советской литературы от своего имени, то есть словами писателя, а не литературного владыки.

В мае 1953 г. из больницы, где Фадеев в очередной раз лечил вконец разрушенную алкоголем печень, он пишет Алексею Суркову обстоятельное письмо. В нем он фактически отрекся от многих десятков своих бравурных речей и статей. Он писал Суркову, что за послевоенные годы советская литература достигла крайней степени упадка, немочи. «Советская литература, – писал Фадеев, – по своему идейно-художественному качеству, а в особенности по мастерству за последние 3-4 года не только не растет, а катастрофически катится вниз. Мало, очень мало явлений, которые можно было бы выдвинуть хотя бы как относительный образец».

Почему же такое случилось? Вот что самое интересное. Ибо все остальное – банальности, видимые каждому. Вот как отвечает на этот вопрос Фадеев: плохо, без души, формально руководили мы литературным процессом.

Да, Сталин умер, но в душе Фадеева оставался жить с постоянной пропиской. Фадеев даже в этом письме или боялся копать глубже, до правды, или сталинская система окончательно лишила его нормального зрения. Он так ничего и не понял, так и остался «при своих интересах».

А что же Алексей Сурков? Ничего. Он поступил так, как и просил его Фадеев: снял копию с фадеевского письма, написал «с подлинным верно» и доверительно сообщил: «Прошу извинить за грязный текст. Чтобы не разносить содержание письма по литературным коридорам, снимал копию лично» (И. Жуков).