Сергей Романовский - От каждого – по таланту, каждому – по судьбе

Еще не утихла боль гражданской войны. Жизнь пока убогая, нищая. Жалкая жизнь. Но все же – хоть какая-то стабильность. И даже внутрипартийная возня, которая усилилась после смерти Ленина, эту стабильную убогость поколебать не могла. Булгаков 20 декабря 1924 г. заметил абсолютно точно, что даже дружное нападение на Троцкого из-за его книги «Уроки Октября» «всех главарей партии во главе с Зиновьевым» (как о банде пишет. – С.Р. ) ни к какому перевороту, на что уповает зарубежная контрреволюция, не приведут. «Троцкого съели и больше ничего». Самую суть системы уловил Булгаков: чтобы ни творили партийные «главари», в стране будет тишь да гладь, ничего не будет.

Прошли годы. Наступила «сталинская эра». Но и в те годы, как заметила М.С. Чудакова, взгляд Булгакова «на перевернувшие жизнь страны события принципиальных изменений не претерпел – что резко отличило его от многих соотечественников». И это, заметим уже мы, также стало фактом его судьбы…

Булгаков, как известно, начинал свою литературную карьеру как фельетонист. Так легче было упрятать авторское отношение к тому, о чем пишешь. Показателен в этом плане его рассказ «Спири-тический сеанс» (см. «Рупор», 1922. № 4).

Участники сеанса вызвали дух Наполеона и задали ему мучивший в то время почти всех вопрос:

– Дух императора, скажи, сколько времени еще будут у власти большевики?

– Те-ор… и… три… ме-ся-ца!

– А-а!!

– Слава Богу! – вскричала невеста. – Я их так ненавижу!

Считайте, что невеста «вскричала» голосом Булгакова. Так будет точнее.

Хотя, на самом деле, Булгаков наивен не был. И он видел, что большевики в России умостились всерьез и надолго. И жизнь свою пытался выстроить так, чтобы, не терзая свою совесть сомнениями, писать то, что хочешь, и, как результат, жить, как хочешь. Ан, не получилось. Сочинительство Булгакова всегда выходило против властной шерстки, а потому власть ему за подобное творчество платила не червонцами, а унизительными запретами и газетной травлей.

Булгакову в общем-то и писать во власть, т.е. Правительству и «лично товарищу Сталину», было незачем, ибо с ним (для властей предержащих) всё было ясно из его сочинений.

Еще один, чисто булгаковский, парадокс его натуры: с одной стороны, практически не скрываемая его позиция в отношении большевистской власти в повестях и пьесах, поразительная открытость и мужество в его письмах Правительству, его демонстративное «фрондерство» (Ю. Слезкин) в творчестве; с другой же стороны, крайняя осторожность в общении с людьми, открытая боязнь «ляпнуть» лишнее, страх за то, что ему припишут не его грехи. Последнее касается перевода его пьесы «Зойкина квартира» на французский язык. Булгаков искренне боялся, что при переводе в текст внесут антисоветскую отсебятину, а его… посадят.

О его отношении к происходившим событиям из его многочисленных писем мы не узнаем: даже к переворотам 1917 г. свое отношение в переписке он не выказал – не из-за трусости (тогда еще никто ничего не боялся), а из-за своей природной осторожности и оглядочности.

… Свое медицинское образование при Петлюре он скрывал, чтобы его не мобилизовали как врача. Не эмигрировал в 1921 г. из Батуми не только потому, что денег не было, главное – опасался, а вдруг там не сложится, вдруг он там никомусо своими сочинениями будет не нужен.

26 декабря 1924 г. в гостях у редактора «Недр» Н.С. Ангарского Булгаков резко высказался об ожесточившейся цензуре, «чего вообще говорить не следует». А через день читал в литературном салоне Е.Ф. Никитиной «Роковые яйца». Гостей было человек двадцать. «Боюсь, как бы не саданули меня за все эти подвиги “в места не столь отдаленные”».

Этими страхами Булгаков поделился с дневником. И тут же, со злобой: «Эти “никитинские субботники” – затхлая, советская, рабская рвань, с густой примесью евреев» * * Отношение Булгакова к евреям – тема особая. Ее мы касаться не будем. (подчеркнуто Булгаковым. – С.Р. ).

И последний штрих. Уже в своей первой «Автобиографии» (1924 г.) Булгаков скрывает, что служил в Добровольческой армии и работал в газетах белых. Такую «осторожность» скорее можно назвать неосмотрительностью, ибо Булгаков отлично понимал, что ГПУ всё досконально знает о его метаниях времен гражданской войны, что и подтвердилось на его допросе в этом ведомстве в 1926 г.

Теперь – о главном. В литературу Булгаков входил широким, размашистым шагом, правда, часто менял походку: сначала это была прыгающая походка фельетониста-сатирика, затем вальяжная поступь всеми любимого драматурга. И только походку Булгакова- беллетриста современники так и не увидели.