Сергий Гаккель - Мать Мария

В лагерях неизбежно происходил выбор товарищей. Как сказал об этом один из заключенных: "Нельзя было излучать дружбу одинаково на хороших и плохих; в лагере у нас было мало чем делиться. Каждому приходилось избирать тех, кому он готов оказывать поддержку". Не такова была точка зрения матери Марии. Она старалась не ограничивать круга тех, кого она поддерживала: "Она была в хороших отношениях со всеми [...]. Кто бы ни находился в бараке, был с ней на равных началах. Она была человеком, который не делал различия между людьми [...]. Она хорошо ладила и с молодежью, и с пожилыми, с людьми крайне передовых политических взглядов и с людьми совершенно различных религиозных верований. Она не давала ничему второстепенному мешать общению между людьми". Итак (вторит другая узница), "она оказывала огромное влияние на всех нас, каковы бы ни были наши национальность, возраст, политические убеждения - всё это не имело никакого значения [...]. Мать Марию обожали все". Молодежь особенно ценила ее заботу: "Она взяла нас под свое крыло. Мы были отторгнуты от наших семейств. Она же в каком-то смысле заменяла нам семью".

"Сидя на своем тюфяке, она устраивала настоящие кружки, и я имела счастье участвовать в них по вечерам, когда возвращалась с работы, вспоминала Жакелин Пейри. - Это был оазис после страшного дня. Она нам рассказывала про свой общественный опыт во Франции, о том, как она себе представляла примирение между Православной и Католической церквами. Мы ее расспрашивали об истории России, о ее будущем, о коммунизме, о ее многочисленных встречах с молодыми советскими солдатками, которыми она любила себя окружать. Эти дискуссии, о чем бы ни говорилось, являлись для нас выходом из нашего ада. Они помогали нам восстанавливать утраченные душевные силы, они вновь зажигали в нас пламя мысли, едва тлевшее под тяжким гнетом ужаса". К концу "заседания" "мать Мария брала "Настольную книгу христианина", которая уцелела у одной из узниц после обыска, и читала выдержки из Евангелия и Посланий. Мы сообща толковали их и проводили "медитацию" на основании их; часто мы заканчивали повечерием. Позже этот период нам казался чуть ли не райским".

Но хотя "она с верующими молилась и читала Евангелие, - отмечала С.В. Носович, - она никогда не проповедовала, а говорила о религии с теми, кто ее искал, заставляя думать, понимать, не только чувствовать. Где могла и как могла поддерживала она еще не совсем потухший огонь человечности, как бы он ни выражался".

Лагерная система имела целью угашение этого огня. Узниц сознательно доводили до животного состояния, перед тем как предать их преждевременной смерти. Но эта система не покорила мать Марию и не заставила ее забыть о своем человеческом достоинстве. Что это могло означать, показывает один случай, рассказанный матерью Марией Софии Носович:

"Я ходила между рядами до переклички, чтобы согреться немного. Заговорилась с одной русской и не заметила эсэсовку, которая на полуслове оборвала меня, больно ударив ремнем по лицу. Я договорила начатую фразу по-русски, не глядя на нее. У меня было такое чувство, будто бы ее и нет передо мной".

По мнению С.В. Носович, "не покорность давала ей силу переносить страдание, а цельность и богатство всего ее внутреннего мира". При этом она была убеждена в призрачности зла. "Я часто подозреваю, что ад - здесь на земле, - говорила она в лагере. - За рубежом его нет. Зло вечное не может существовать". Этим она отличалась от тех многих давних заключенных, которые по несколько иным причинам не испытывали ненависти к эсэсовцам и их помощникам. Поведение и тех и других воспринималось, как слишком безобразное, чтобы стать предметом ненависти, поскольку ненависть подразумевает личное отношение. "Человека ненавидят за его "человеческие" свойства, а не за свойства бесчеловечные, - отмечает П. Фрайхов. - Зверь вызывает только страх, отвращение или омерзение". "Поведение эсэсовцев часто производило на нас впечатление нереальности, - подтверждает Е.А. Коген на основании собственного своего опыта в Аушвице. - Мы не могли его понять. Итак, ненависть не испытывалась, а если испытывалась, то кратковременно; оставалось же - презрение, которое мы питали к эсэсовцам".

Некоторое подавление нормального восприятия у заключенных было неизбежным явлением, особенно (для того, чтобы защитить свою личность) на первых порах лагерной жизни. Позже, даже после немногих недель этой жизни, "страдание, болезнь, умирание и смерть людей становились таким привычным явлением [...], что оно уже не имело силы волновать". С.В. Носович раз пожаловалась матери Марии на мертвящее действие такого приспособления, с его особой угрозой личности: "Я как-то сказала ей, что не то что чувствовать что-либо перестаю, а даже сама мысль закончена и остановилась. "Нет, нет, воскликнула матушка, - только непрестанно думайте; в борьбе с сомнениями думайте шире, глубже; не снижайте мысль, а думайте выше земных рамок и условий".