Сергий Гаккель - Мать Мария

Из этого пресыщенного круга (и, до некоторой степени, с его помощью, так как именно он ее отвращал и тем самым побуждал идти вперед) она начала освобождаться в поисках веры. Веры, но не такой, о которой говорилось на "башне": и там, и в религиозно-философском обществе, как она писала, "основным утверждением было то, что вот верим, верим, верим [...]. Но всё казалось, что упоминание Софии-Премудрости Божьей, ссылки на Соловьева, вера в Богочеловечество - это всё одно, а церковность гораздо более понятна и доступна любой старой салопнице, бьющей по воскресеньям поклоны в церкви. Утеряно было главное для этого пути: "Если не будете как дети, не войдете в Царство Небесное". Детскости не было, не могло быть, была старческая, всё постигшая, охладевшая ко всему мудрость. И церковность стала одной из культурных ценностей, тщательно изученной, положенной в общую сокровищницу культурных ценностей. Таким образом, было всё, кроме веры, веры во что бы то ни было; была только сильная воля к вере".

Лиза Кузьмина-Караваева ("жаждавшая какого-то подвига и говорившая об этом с печалью и болью" на "башне") таким бесплодным стремлением к вере не могла удовлетвориться. Зато в земных поклонах простого народа вновь виделось нечто подлинное и искомое:

"Постепенно происходит деление, Христос, еще не узнанный, становится своим. Черта деления всегда углубляется. Петербург, башня Вячеслава, культура, даже туман, город, реакция - одно. А другое - огромный, мудрый, молчаливый и целомудренный народ, умирающая революция [...] и еще - еще Христос. Христос - это наше. Чье наше? Разве я там, где Он? Разве я не среди безответственных слов, которые начинают восприниматься как кощунство, как оскорбление, как смертельный яд? Надо бежать, освобождаться".

В этот момент ей, может быть, вспомнились слова Александра Блока. После первой их встречи он писал ей (тогда еще шестнадцатилетней гимназистке)[3]: "Если не поздно, то бегите от нас, умирающих". По-видимому, Блок представлял себе как цель такого бегства не столько общение с простым народом вообще (хотя и он, под влиянием Клюева, лелеял мечты о своеобразном "хождении в народ"), сколько нечто более личное - встречу с простым человеком, которого она полюбит. Но какая бы ни была цель, важно одно: бежать.

В свое письмо Блок вложил стихотворение, которое сложилось непосредственно после этой первой встречи. В нем набросан тонкий портрет молодой Лизы Пиленко, тогда еще не вовлеченной в мир "последних римлян", но уже размышляющей "о концах и началах":

Когда вы стоите на моем пути,

Такая живая, такая красивая,

Но такая измученная,

Говорите всё о печальном,

Думаете о смерти,

Никого не любите

И презираете свою красоту

Что же? Разве я обижу вас?

О, нет! Ведь я не насильник,

Не обманщик и не гордец,

Хотя много знаю,

Слишком много думаю с детства

И слишком занят собой.

Ведь я - сочинитель,

Человек, называющий всё по имени,

Отнимающий аромат у живого цветка.

Сколько ни говорите о печальном,

Сколько ни размышляйте о концах и началах,

Всё же, я смею думать,

Что вам только пятнадцать лет.

И потому я хотел бы,

Чтобы вы влюбились в простого человека,

Который любит землю и небо

Больше, чем рифмованные и нерифмованные

Речи о земле и небе.

Право, я буду рад за вас,

Так как - только влюбленный

Имеет право на звание человека.

В первом муже такого "простого человека" она не обрела. Она вышла за него "как-то неожиданно", "не по любви, а из жалости, как она позже сама говорила: даже на самой свадьбе, Ю.Я. Мошковская справедливо определила, "что Лиза его создала в своем воображении, а может быть, хотела спасти от какой-нибудь "бездны"". Расставаясь с Петербургом весной 1913 года, Лиза и с ним рассталась. Мало кого это могло удивить.

Накануне отъезда она сказала Блоку, с которым к тому времени подружилась: "Я решила уезжать отсюда: к земле хочу". "Земля" обещала ей новые перспективы, свободу. "К земле как-то приблизилась, - писала она Блоку уже в ноябре 1913 года, - и снова человека полюбила, и полюбила, полюбила по-настоящему"[4]: "простого человека, охотника, гамсунского "капитана Глана", как отметила ее подруга, гостившая у нее летом 1915 года. Но во время войны и ему суждено было исчезнуть из ее жизни. Второй же брак с Даниилом Скобцовым (хотя тот был значительно ближе к "земле", чем Кузьмин-Караваев) оказался недолговечным, как и первый[5]. Однако "право на звание человека" она своей любовью всё же приобрела, полагая душу свою за други своя. И (как писал Марк Вишняк) "память о ней сохранится [...] пока будет существовать человеческое сознание и представление о том, что есть человечность и кем должен быть человек".