Кайо Брендель: Кронштадт - пролетарский отпрыск российской революции

Партия Ленина стремилась в России к революционному изменению отношений, но речь здесь шла о революции, которая, как признавал сам Ленин, в иной форме уже давно произошла на Западе.

Этот факт оказал влияние на российскую социал-демократию вообще и на большевистскую партию в особенности.

Ленин и большевики придерживались мнения, что в силу классовой структуры в России их партии выпала роль якобинцев. Не без оснований характеризовал Ленин социал-демократов как «связанных с массами якобинцев»; не без оснований он создал свою партию как комитет профессиональных революционеров; не без оснований видел он ее задачу в «Что делать?» в борьбе со стихийностью.

Когда Роза Люксембург в начале века критиковала эти взгляды, она была одновременно права и не права. Права в том, что ленинистская заговорщическая организация не имела ничего общего с естественными (то есть выросшими из классового противоречия, предполагающего существование капиталистических отношений) организационными формами борющихся рабочих. Но она не увидела - а тогда и не могла увидеть, что подобная борьба пролетариев в современном смысле существовала в России в очень небольших масштабах, или ее не было совсем.

В России, где ликвидация капиталистических отношений и наемного труда не стояла на повестке дня, речь шла о совсем другой борьбе. Для этой борьбы большевистская партия была как раз наиболее пригодна. Она лучше всего соответствовала потребностям предстоявшей революции. То, что организационная форма этой партии - так называемый демократический централизм - кончится неизбежно диктатурой Центра над массой ее членов, как и предсказывала Роза Люксембург, полностью подтвердилось; именно это и требовалось в «буржуазной революции, имеющей особый характер».

Большевистская партия почерпнула свой духовный арсенал у марксизма - единственной радикальной теории, к которой она могла в то время привязаться. Но марксизм был теоретическим выражением высокоразвитой классовой борьбы, которой Россия тогда не знала и которую в России тогда понять не могли. Так и произошло, что то, что развилось на русской почве под именем «марксизма», имело с марксизмом общее только по названию, а в действительности было, например, куда ближе якобинскому радикализму Огюста Бланки, нежели взглядам Маркса и Энгельса.

Общим с Бланки был у Ленина (и у Плеханова) далекий от диалектического материализма естественно-научный материализм, который был перед великой, классической революцией во Франции главным оружием против дворянства и религии. В России царили те же отношения, что и в добуржуазной Франции.

Марксизм, как его понимал и должен был понимать Ленин, позволял ему глубоко видеть существенные проблемы российской революции. Но тот же марксизм наделил российскую большевистскую партию понятийным аппаратом, который находился в самом резком противоречии как с ее задачами, так и с ее практикой. Это означает, как откровенно признался Преображенский в 1925 г. на московской губернской партконференции, что марксизм в России стал идеологией.

Революционная практика российского рабочего класса - поскольку она была - разумеется, совершенно не совпадала с практикой большевистской партии, выражавшей интересы буржуазной российской революции как целого. Когда российские рабочие поднялись в 1917 г., они, в соответствии со своей классовой природой, далеко вышли за пределы буржуазных преобразований; они пытались сами определять свою судьбу и осуществлять свою волю в качестве производителей с помощью своих Советов.

Партия, которая «всегда права» и должна указывать рабочему классу дорогу, которую он, как утверждают ее вожди, без нее не найдет, побрела за ним. Она была вынуждена признать Советы и существование широкого слоя крестьянства. И то и другое не соответствовало ее доктрине, которая была результатом всех революционных условий. Ни для одной, ни для другой революционной практики в России в длительной перспективе не было материальных предпосылок и социальной базы.

Получилось следующее. Капитализм (едва развившийся) не был свергнут, сохранился наемный труд, о котором Маркс говорил, что он предполагает существование капитала, равно как и, наоборот, капитал предполагает наемный труд. Распоряжение средствами производства попало в руки не российских рабочих, а партии (или государства). Соответственно российский рабочий остался производителем прибавочной стоимости. То, что прибавочная стоимость шла не классу частных капиталистов, а государству либо правящим государством партийным инстанциям, означало, что экономическое развитие России шло в следствии отсутствия класса буржуазии другими путями, нежели на Западе, но ничего не меняло в положении российского рабочего как объекта эксплуатации и наемного раба.