Олег Платонов - Николай II в секретной переписке

Наш Друг телеграфировал, — вероятно, в ответ на ее письмо, посланное с Его женой, — и Он так говорит про все внутренние затруднения: “что вас смущает, не бойтесь, Покров Матери Божией над вами — ездите во славу больницам, враги пугают, верьте”. Ты знаешь, что страха у меня нет. В Германии меня теперь тоже ненавидят, — Марк. это рассказал, — и я понимаю, что это вполне естественно.

Я понимаю, как тебе должно быть неприятно менять твое местопребывание, но, конечно, тебе необходимо быть подальше от боевой линии. Но Бог не оставит наши войска — они такие храбрые.

Должна кончать письмо, дружок. Относительно Бориса — хорошо, но разве сейчас подходящее время? Заставь его остаться на фронте, а не возвращаться сюда. Он должен начать вести лучшую жизнь, чем в Варшаве, и оценить великую честь для такого молодого, как он, быть при тебе.

Конечно, жаль, что это не Миша. Немецкие сестры милосердия выехали в Россию, матушка не успела их повидать, — меня же они и не спрашивали — вероятно, ненавидят. О, мое сокровище, я так тоскую по тебе, тяжело не иметь возможности обнять тебя и поцеловать! Ты так одинок в своем беспокойстве о военных событиях. Да благословит, поможет, укрепит и утешит тебя Господь! Навсегда твоя старая

Женушка.

Царское Село. 7 сентября 1915 г.

Дорогой, любимый муженек,

Холодно, ветрено, дождливо, — дай Бог, чтобы дороги испортились! Я прочла газеты — ничего не сказано про потерю Вильны — и опять все мешается — успехи и неудачи, — да иначе и быть не может, — и радуешься малейшему успеху. Я не думаю, чтобы враг отважился еще продвинуться вперед, — было бы безумием войти в глубь страны, потому что позднее настанет ведь наш черед наступать. Хорошо ли поступает снаряжение, снаряды и ружья? Пошлешь ли ты людей из своей свиты для ревизий? Твоя бедная голова, должно быть, сильно утомлена всей этой работой, в особенности внутренними вопросами. Теперь резюмирую то, что сказал старик. Надо найти нового министра внутренних дел (я ему сказала, что ты еще не решил относительно Нейдгардта, — может быть, по возвращении ты еще раз подумаешь о Хвостове), также заместителя Сазонову, которого он находит совершенно невозможным: потерял голову, волнуется и кричит на Горемыкина. И, наконец, вопрос: намерен ли ты держать последнего? Но, конечно, не надо министра, ответственного перед Думой, как они добиваются. Мы для этого не созрели, и это было бы гибелью России. Мы не конституционная страна и не смеем ею быть. Наш народ для этого необразован и не готов. Слава Богу, наш император — самодержец, и должен оставаться таким, как ты это и делаешь, — только покажи больше силы и решимости! Я все-таки поскорее бы убрала Самарина и Кривошеина; последний сильно не нравится старику, он виляет — и левый, и правый — и возбужден невыразимо. Горемыкин надеется, что ты не примешь Родзянко (ах, если бы удалось найти на его место хорошего, энергичного человека, который держал бы Думу в руках). Бедный старик искал у меня поддержки, говоря, что я “сама энергия”. На мой взгляд, лучше сменить бастующих министров, а не председателя, который еще великолепно будет служить, если ему в сотрудники дадут приличных, честных, благонамеренных людей. Он только и живет для службы тебе и твоей стране, знает, что дни его сочтены, и не боится смерти от старости, или насильственной смерти от ножа или выстрела. Но Бог и Пресвятая Дева его сохранят! Наш Друг прислал ему ободряющую телеграмму. Маркозов — нет, я сначала кончу про Г. — он просит найти кого-нибудь для Москвы и, кроме того, поскорее послать туда Мрозовского, так как эти съезды в Москве могут стать слишком шумными, и поэтому там необходимо иметь глаз и голос министра внутренних дел. Да, кроме того, это и вполне законно, так как Москва на военном положении и непосредственно подчинена министру внутренних дел, — верно? Он считает, что Нератов [397] не годится на место С. [398] (я только так назвала его имя). Он с детства знает его и говорит, что он никогда не служил за границей, а это нельзя для такого места. Но где же найти людей? – Извольского [399] с нас довольно, — он не очень верный человек, — Гирс [400] мало чего стоит, Бенкендорф [401] — одно его имя уже против него. Где у нас люди, я всегда себя спрашиваю, и прямо не могу понять, как в такой огромной стране, за небольшим исключением, совсем нет подходящих людей? Мой разговор с Маркозовым был очень интересным (он немного слишком самонадеян). Он может рассказать много полезных вещей и устранить недоразумения. Поливанов его хорошо знает, и он уже уладил один вопрос. Оказывается, был приказ о снятии погон с пленных офицеров, что вызвало сильное негодование в Германии, что я вполне понимаю — зачем унижать пленного? Это один из неправильных приказов ставки в 1914 г., — слава Богу, что теперь это все изменено. Он тоже понимает и согласен с тем, что мы должны стараться быть правыми, а иначе они немедленно отплачивают нам тем же. И когда, наконец, эта ужасная война окончится и ненависть утихнет? Я жажду, чтобы про нас говорили, что мы всегда благородно поступали. Для офицера уже достаточно тяжело попасть в плен, и они не забудут унижений и жестокостей, — пусть они унесут с собой на родину воспоминание о христианском, благородном обращении. Никто не просит роскоши. Они действительно облегчают и улучшают положение наших пленных — я видела фотографии наших раненых, сделанные Максом в Сааламе — имение тети Маруси [402] — в саду около русской хижины, в которой Макс когда-то играл, — у них сытый и довольный вид. Их самая сильная ненависть прошла, а наша искусственно поддерживается противным “Новым временем”. Я должна поскорее одеваться, так как у нас сейчас операция, а до этого я хочу поставить свечки и помолиться за тебя, как всегда, мое сокровище, мой ангел, мое солнышко, мой бедный многострадальный Иов [403] . Осыпаю тебя поцелуями и грущу, что ты так одинок.