Сергей Голицын - Записки уцелевшего (Часть 1)

На следующий день мать мне объявила, что меня примут в шестой класс бывшей женской Алферовской гимназии, при условии, если я выдержу экзамены, а экзамены предстоят очень строгие, особенно по арифметике. Обстановка в "аду" была малоподходящей для занятий. У матери набралось много других дел - с будущей квартирой, с посещением родственников, которых она давно не видела, и т. д. Я должен был решать задачи самостоятельно.

Юша освободил мне место на мраморном столике, заваленном безделушками, попытался помогать мне с задачами, но у него они тоже не выходили. А сестры в те дни были заняты до предела.

Оставалось надеяться на молитвы. Я все повторял про себя: "Пророк Наум, наставь на ум". Мать повела меня в Иверскую часовню, стоявшую между двух проездов под старинным зданием рядом с Историческим музеем. Перед часовней двумя шеренгами выстроилось множество нищих. Очередь к чудотворной иконе Богородицы медленно подвигалась. Исполненные печали Ее глаза с упреком глянули на меня. "Постараюсь тебе помочь", словно хотела Она сказать. Мы встали на колени, сделали земной поклон, приложились к иконе и вышли, раздавая направо и налево тысячи рублей, а по-нынешнему, доли копеек. Вроде бы на душе полегчало. Я шел и все повторял: "Пророк Наум, наставь на ум".

А заняты мои сестры были грандиозным балом, назначенным через три дня, на который всем барышням полагалось явиться в белых платьях. Где, у каких тетушек обитательницы "рая" достали тюлевые занавески, старинные кружева и просто белую материю - не знаю, но достали и спешно по вечерам и ночам мастерили в "чистилище". А я сидел в "аду", тупо уставившись в задачник.

Накануне бала я услышал голос Лины, вернувшейся со службы:

- Сережа, иди сюда.

Отбросив задачник, я вышел и увидел даму с седеющими волосами, в простеньком туальденоровом платье, в простенькой белой шляпке-панамке. Дама служила в АРА вместе с Линой и зашла с нею по дороге домой. Всем своим видом, гордой осанкой она была так величественна и так красива, что мысленно я назвал ее королевой. Ее большие с длинными ресницами глаза смотрели на меня приветливо, она улыбалась.

В Богородицке я никогда не целовал дамам руку. А та, которая столь приветливо смотрела на меня, протянула мне руку не для пожатия, а по-королевски, изгибая для поцелуя. И я понял, что обязан нагнуться и приложиться губами где-то у основания ее пальцев.

- Так вот он какой, Сережа! Ты, надеюсь, придешь к нам на бал? спросила меня дама.

Я весь затрепетал от счастья. Я понял, что эта красивая и величественная дама была сама графиня Елена Богдановна Шереметева - мать невесты Владимира, мать моего нового друга Петруши и мать Марийки, о которой я думал гораздо больше, чем о предстоящих экзаменах, и старшая сестра тети Теси Лопухиной. И еще я понял: раз хозяйка дома, где предстоит бал, меня приглашает, значит, я пойду, правда, буду смотреть, как танцуют другие. А мои сестры меня уверяли, что "никаких мальчишек на балы не пускают"!

Я показал сестрам язык, а Юша возликовал: оказывается, все три дня он уговаривал их взять меня на бал.

2.

Все дома в Шереметевском переулке до революции принадлежали Шереметевым. Кроме самого старинного, XVIII века, углового с Воздвиженкой, все они были доходные - с очень хорошими квартирами, которые позднее занимали опальные вожди Молотов, Хрущев, Семашко, Кржижановский, еще кто-то.

А в угловом доме, на верхнем третьем этаже в нескольких комнатах жили три вдовы со своими семьями - графиня Елена Богдановна Шереметева, иначе тетя Лиля, и две ее золовки - Анна Сергеевна Сабурова и графиня Мария Сергеевна Гудович, иначе - тетя Анна и тетя Марья. Но две последние вдовами себя не считали. Их мужей - бывшего петербургского губернатора Александра Петровича Сабурова и бывшего кутаисского губернатора графа Александра Васильевича Гудовича - арестовали. С тех пор их жены и сыновья пытались узнать об их судьбе, но никогда и нигде не получали ответа. И тетя Анна, и тетя Марья были убеждены, что их мужья живы, что их держат в какой-то таинственной тюрьме. Обе они, глубоко религиозные, постоянно ходили в церковь и подавали записки о здравии рабов божьих Александра и Александра.

Они редко кого принимали. Я их увидел впервые только на второй год своей московской жизни. Подобно тете Лиле, обе - величественные, но совсем иного облика; бледные, точно фарфоровые, молчаливые, печальные, ушедшие от суеты окружающего мира, они изредка проходили по коридору, и все уступали им дорогу.