Нина Молева - Портрет влюбленного поручика, или Вояж императрицы

Факты и факты. «Остается жалеть, что в делах не найдено никаких сведений собственно о путешествии императрицы. Сколько было свидетелей этого величественного шествия великой государыни с блистательною свитою в новоприобретенную страну, а мало сохранено о том сведений (кроме описаний, иностранцами изданных), и в преданиях и на письме собственно местными жителями». Одесское общество истории и древностей, отозвавшееся таким образом в отчете за 1879 год, трудно заподозрить в недостаточно энергичной деятельности. Но ни первые, ни последующие его «уловы», рассчитанные на создание местных исторических архивов, не приносят ничего: ни преданий, ни толков, ни писем, ни дневниковых записей. Едва ли не один Гоголь в «Майской ночи, или Утопленнице» поминает крымскую поездку — как случилось кривоглазому его голове быть провожатым царицыного поезда и даже сидеть на одном облучке с царским кучером: «А вот в старое время, когда провожал я царицу по Переяславской дороге…»

Только историки продолжали упрямо искать — и непременно впечатлений очевидцев. Казалось бы, что в них по сравнению с неопровержимой буквой документа. Воспоминания всегда противоречивы, всегда зависят от личных обстоятельств рассказчика, не говоря о возрасте, впечатлительности, памяти. Придворная служба, дворцовые интриги, расчет карьеры, благополучия, простого спокойствия душевного слишком часто «тьмы низких истин нам дороже». Очевидец остается всегда и прежде всего человеком, открытым давно улегшимся для потомков ветрам своих случайностей, своей личной судьбы.

С письмами не легче. Кто же из них, счастливцев золотого екатерининского века, тем более из близких ко двору, рискнул бы довериться почте своих дней? «В ее (Екатерины II) империи, — замечает французский посол, — как и везде, чиновники раскрывали всякие письма и депеши». Своеобразное приобщение к общеевропейской государственной цивилизации. Недаром такой несокрушимой и беспредельно почитаемой сменяющимися монархами силой оставался со времен Анны Иоанновны до времен Екатерины II директор почт барон фон Аш, умевший все узнавать, обо всем первым сообщать и — забывать.

Кто-то первым бросил слово — умышленно или неумышленно. Наверняка полушепотом. Только для ушей ближайшего, доверенного соседа. Гнев Потемкина — разве можно было рисковать ему подвергнуться? «Даже заочно не смели гласно осуждать его, — замечает современник, — лишь тайком бессильная зависть подкрадывалась и подкапывалась под его славу». Именно зависть — ни в коем случае не правда. Один из ближайших наследников и родственников «светлейшего», граф Самойлов, в многословном и панегирическом сочинении «Жизнь и деяния князя Г. А. Потемкина-Таврического» готов поставить все точки над «i». Простая зависть представляется ему недостаточным по масштабу объяснением. Нет, дискредитация Потемкина — дело рук и расчета иностранцев, дело государственной важности.

«Что деятельность Потемкина была крайне неприятна иностранцам, — пишет Самойлов, — это вполне понятно. Господствуя у нас печатным словом, иноземцы распространили мнение (которое и доселе не совсем уничтожилось), будто все эти работы были каким-то торжественным обманом, будто Потемкин попусту бросал деньги и показывал государыне живые картины вместо настоящих городов и сел».

«Живые картины» — это был явный отклик на слова и обвинения современников, смысл «потемкинских деревень». Но любопытно, что доморощенная защита находила самую деятельную поддержку у всех историков официального толка. Впрочем, для этих историков все объясняется иначе. Они не склонны оспаривать самого факта «живых картин» — по всей вероятности, это было бы и бесполезно, — зато об организации их можно сказать совсем иначе. Просто в крымской поездке Потемкин оказался человеком, «с замечательным искусством сумевшим скрыть все слабые стороны действительности и выставить блестящие свои успехи». Только и всего. Во всяком случае, именно так представляет «светлейшего» читателям энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. Все сходилось в гибкой формуле: пусть первоначальный размах не соответствовал результатам, но результаты все же были, и, тем самым, повода для каких бы то ни было разоблачений попросту не существовало. «Потемкинские деревни» незаметно и логично передвигались в категорию простого обывательского злословия.

И все-таки — в чем подлинный смысл упорства историков в поисках очевидцев? Не в этом ли разночтении преисполненных триумфальных фанфар официальных отчетов и непреодолимом молчании рядовых современников, за которым невольно встает неясный отсвет «потемкинских деревень»?