Константин Гордиенко - Чужую ниву жала (Буймир - 1)

Немало разговоров, надежд на селе, еще никогда не была так взбудоражена сельская мысль, как в эту чудесную пору. Свобода!..

Захар приветливо выкладывал свои соображения эконому, и тот их мрачно выслушивал, а комиссия приветливо усмехалась: право, этот Захар скоро подступится к самому министру...

- А чтобы экономия не приняла требований села, - сказал на прощание Захар, - об этом не допускается и мысли, потому что тогда ни одна душа не выйдет в поле и другим не позволят, пусть поле зарастает бурьяном. Будьте здоровы!

- Может, дали бы вы нам взаймы хлеба хоть по три пуда или продали бы дешево, чтобы село дотянуло до жатвы? - спросил эконома Грицко Хрин.

На это Чернуха развел руками: и рад бы помочь, предупредительно заверял он комиссию, да хлеба не хватит даже на хозяйственные нужды скотине и на питание полевым рабочим.

- А! - промолвил Захар и больше ничего не сказал, однако Чернуха долго стоял в глубоком раздумье, прикидывал на все лады, как именно сказал Захар это "а", какой смысл вложил.

Совсем растревожился эконом и даже пришел в отчаяние. "Нервы!" - с досадой подумал он. Люди давно ушли со двора, а он все еще не мог прийти в себя. Принять все требования... Бросить экономию, отдать в чужие руки, а самому лишиться возможности хозяйствовать, лишиться немалых доходов в разгаре страды... Пойти куда глаза глядят... А куда, к кому податься в эту тревожную годину, кто станет уважать такого управляющего, который в опасный час покинул хозяйство? Харитоненко все надеется на губернатора. Примет ли он все эти требования, это позорище?.. А если не согласится?..

У эконома потемнело в глазах, зашлось дыхание.

3

Веселье, гомон! Крутобокие девчата красуются словно павы, покачивают роскошными плечами, позванивают дукатами, монистом - кружат в парах с золотистыми широкополыми брылями. Играют живые цвета, меняются, переливаются. Наплывает зеленая пелена, заслоняет глаза желтая завеса, набегают синие разводья. Аксамитовые корсетки облегают гибкий девичий стан, - одно ли лето гнулись в поле, вязали, пололи. В глазах рябит от ярких плахт, развеваются ленты, мелькают вышитые сорочки, пристукивают цветные сапожки. А небо ясное, синее - да каким же ему быть в этот веселый день! - щедро сыплет на землю лучи радости.

Дородные хозяйки, надменные, разряженные, сидели под дубами, осуждали Орину, - по-девичьи убралась, развенчанная, беспечная, нет стыда! Не захотела быть законной женой, бросила мужа, отреклась, водится с Павлом. На что смотрят родители, что за свет настал, поругание обычаев, неуважение к церкви. И с чего эти девки располнели, ожили, ведь сидят на огурцах да на картошке. От солнца, ветра - кто знает с чего.

Давно так не веселились, не тешились девчата - словно ясные звезды, водили хороводы, головы в цветах, сорочки в цветах, а косы, взгляды кровь стынет!

Ой дуб-дуба, дуба, дуба,

Дiвчино моя люба...

Хлопцы кинулись с гиком, не хлопцы - вихрь, на Павле рубаха горит, все в праздничном виде, - как начали откалывать да выбивать, метаться да летать - диво! Максим да Тимофей Заброда, верткие, гибкие, как начали разминать ноги, выкаблучивать да высвистывать - чудо! Задор, молодечество гремит, кружит, ходуном ходит.

Спесивые хозяйки, сидя под дубами, осуждали Тимофея Заброду - вечный батрак, тоже затесался среди парубков. Сорочка на нем горит, сапоги сияют, он вьется метелицей, ходит чертом, свистит, вскрикивает, подмаргивает Одарке. Помыкаемый людьми, безродный, он захлебывается в восторге, гуляет в компании - парубок! Чего веселится Заброда? Вовремя ли он развеселился? Рад, что хлопцы приняли его в свой круг.

В толпе показались деды, - кого только не притянут веселые гулянки! Из уважения к знаменитым баштанникам все расступились. Белые как лунь Ивко и Савка уселись на зеленой мураве, вынули из-за голенищ сопилки и друг другу под ухо замурлыкали. Гульбище онемело, заслушалось: журчат весенние ручейки, переливаются, клонят ко сну, будят неведомые чувства, переворачивают душу, так что грусть ложится на сердце, слезы навертываются на глаза, и хочется плакать...

Орина прислонилась к дубу, застыла, словно слилась с деревом. Жить в неведении, таиться со своей любовью к Павлу, встречаться темной ночью - до каких пор?.. А тут деды встали да как грянули песню - весь мир примолк, притих, не мог наслушаться, налюбоваться, как выпевают деды, с перехватами, с перекатами: "Ой, та... ой, та по Мурафскому шляху..." Голоса разлились на все село, полетели над садами, полями, разостлались над лугами, возвещают победу над панами. А грустят... О чем грустят, может, сердце чует тревогу? Сердце в песне купается, наполняется истомой, как раз самая пора начинать молодую жизнь - отхватили панское сено, проредили лес, только и жить бы, а тут пришла старость, седина вцепилась в бороду, с лысины пот капает, ой, горе! Одной мыслью деды жили, ничего бы не хотели перед смертью, чтобы любимые внуки Павло с Ориной породнились навек. Они мурлычат на сопилках, играют, то ли молятся, то ли думу думают. Плывет чарующая песня "Обсадила моя мила вишеньками двiр"...