Евгений Гребенко - Чайковский

- Не о себе грущу я: я вспомнил Пирятин, мою старуху матушку; может быть, в это самое время она узнала от Герцика о моем почете, помолодела, думая скоро увидеть меня... И, может быть, она глядит там далеко, в Пирятине, на это самое солнце и просит бога, чтоб спряталось оно скорее за гору, выводило скорее другой день, и чтоб и тот проходил скорее и пришло радостное время нашего свидания. И теперь, когда я, глядя на солнце, прощаюсь с ним, может быть, она в замковской церкви, перед образом богоматери, стоит на коленях, радостно плачет и благодарит ее... Чует ли твое сердце, добрая матушка, что ты не увидишь более сына, что он, убегая, как вор, из Пирятина, не простясь с тобою, навеки покинул тебя, оставил беспомощную на старости и завтра умрет позорно? Вот что думал я, моя милая. А смерти я не боюсь, за гробом жизнь вечная! Там не плачут, не вздыхают.

- Там мы не разлучимся с тобою! - весело сказала Марина - Мы станем жить вместе вечно, вечно! Не правда ли? Наши души будут летать на светлом облачке, сядут на море и поплывут с волны на волну далеко-далеко, и никто им не скажет: куда вы? Зачем вы? Мы будем вольнее птиц небесных, весело слетим на могилу, где будут покоиться наши кости; я разрастусь над твоею могилою кустом калины, пущу корни глубоко и обовью ими тебя, словно руками, раскину ветви широко, чтоб твой прах не топтали люди, не пекло солнце; темною ночью вспомню нашу здешнюю жизнь, наше горе - и тихо заплачу; но чуть взойдет солнце, отру слезы, пусть никто не видиi их, весело зашевелю, засмеюсь дробными листочками и душистыми цветочками; молодой казак сорвет ветку моих цветов, подарит их своей коханке, коханка внлетет мой цветок себе между косы - и пуще полюбит казака; я сумею навеять, нашептать ей чары любви - я любила на свете... любила тебя, мой черно бровый казак, тебя, моя радость.

- Ого! Какие веселенькие! - сказал, входя, Никита.

- А о чем же нам печалиться? - спросила Марина.

- Разве вас простили'3

- Нет; а мы здесь вместе, и умрем вместе, и будем всегда вместе...

Никита покачал головой.

- Как нам не радоваться, брат Никита! - сказал Алексей. - Попали в беду, а тут как все нас любят, все навещают, приходят утешать...

- Гм! Вот оно что! Хитро сказано! Чистый московский обиняк. На что людям мешать? Вам, я думаю, веселее без третьего... А то досадно, что Алексей дурно думает о Никите, а Никита вот и теперь пообещал караульным сорок михайликов вина да меду сколько в горло влезет, чтоб пустили увидеть вас, пару глупых Алексеев... Господи, прости, что бабу нарекаю мужским именем!.. На Никиту сердятся, а Никита целый день поил стариков, говорил с попом да с письменными людьми, каким бы побытом и средствием спасти пана писаря. Бог вам судья, братику!

- Ну, что ж они говорили? - спросила Марина.

- У! Быстра! Цикава! Довела до беды доброго казака да и не кается! Что говорили? Ничего не говорили. Вот уже и плакать собирается!

- Оставь ее, Никита; грех обижать женщину. Что? Видно, нет надежды?

- Да я только так, я знаю их натуру; с тобою другая речь пойдет Говорить-то они говорили много, а толку мало; все равно, что кашу варить из топора: хоть полдня кипит, и шумит, и пенится; сними с огня котелок, хлебни ложкою - чистая вода, а топор сам по себе остался... Поил я до обеда стариков-характерников; нечего сказать, старосветские люди, стародавние головы, дебелые души, а к обеду сдались - лоском легли; я тогда за советом к одному, к другому: молчат, хоть бы тебе слово, ни пару из уст, лежат, как осетры! Сам виноват, подумал я, передал материалу. После обеда собрал с десяток письменных душ, поставил перед ними целое ведро горелки и говорю, вы, братцы, народ разумный, не чета нам, дуракам, вы часто в письмо глядите и знаете, что там до чего поставлено и что за чем руку тянет, дайте совет и помощь в таком деле, как оно будет?..

- А будет так, как бог даст, - отвечали они.

- Разумно сказано! Сейчас видно птицу по полету, - прибавил я.

- О! Мы, браге, живем на этом; от нас все узнаешь, вот только хватим но михайлику.

Выпили по два, по три михайлика, а все молчат: гляжу- пьют уже по десятому, я вспомнил сердечных характерников, что до сих пор храпят под валом, и сказал:

- Что ж, панове, как ваша будет рада (совет)?

- Вот что я тебе скажу, Никита, - начал один, - а что я скажу, тому так и быть; вся Сечь знает, что я самый разумный человек.

- Не знаю, братику, где он такого разума набрался. Разве в шинке у Варки, - перебил другой, - я не скажу о себе, а Болиголова его за пояс заткнет.

- Убирайся ты с своею Болиголовою подальше, куда и куриный голос не заходит; вот я расскажу...- сказал третий.