Николай Григорьев: Ленинский броневик

Но тетрадь сама по себе еще не экспозиция, и Домокуров, извинившись перед любознательным посетителем, который перелистывал тетрадь, представился: "Сотрудник музея" и протянул руку за тетрадью.

Но посетитель руку отстранил, повернулся на голос - и Домокуров оказался перед крупным плечистым человеком. При взгляде на него Сергей невольно подумал: "Видать, не вывелись еще Ильи Муромцы, рождаются и нынче".

Богатырь, добродушно улыбнувшись, отдал тетрадь:

- Не дочитал я, тут про наш "Красный треугольник", может, расскажешь.

Присели. Богатыря заинтересовало прогремевшее на весь Питер событие перед революцией. Сам он на заводе только с двадцатого.

Сейчас в подвалах "Красного треугольника" хранятся запасы сырья, а тогда...

Ослизлый каменный пол, лежат как попало на соломе женщины. Некоторые из них еще стонут и корчатся. Толпятся родственники, кладут пятаки в провалы глаз и накрывают лица мертвых платками. Крики, плач, бессвязные причитания...

Но вот какой-то человек со строгим лицом коротко взмахивает руками. Еще раз взмахивает - это приказ, требование... Он затягивает молитву, и вот уже люди крестятся и нестройно поют хором: "Да будет воля твоя, да приидет царствие твое..." Но и в словах смирения перед богом звенят ноты отчаяния и протеста.

Строгий человек, не переставая коротко взмахивать руками, будто ловил мух, кивком головы показал на оттопыренный карман своего пальто. Его сразу поняли, потянули из кармана тоненькие желтые свечки, оставляя взамен медяки и серебрушки.

По всему подвалу замерцали пугливые, шарахающиеся от сквозняков огоньки. Но песнопение стало стройнее, крепче.

На полу возле бившейся в бреду матери сидел мальчишка. Красивые черные глаза, про которые она, бывало, смеясь, говорила сыну: "Это цыганские звезды", как-то странно оборачиваются белками. Это непонятно и страшно. Он дергает ее за распустившиеся волосы, а мать не слышит, даже не узнает его. И вдруг какая-то сила ударяет его в самое сердце, и с распростертыми руками он падает на тело матери, зарывается головой в черную гущу волос, и мерещится мальчонке, что это уже не волосы матери, а сомкнувшаяся над его маленькой жизнью беспросветная ночь...

- Вот ужасти... - вздохнул посетитель. - А как ты узнал про то, что в подвале?

- Да я же и есть тот мальчишка... - с трудом выговорил Сергей - не узнал своего голоса. Поспешил прочь.

Завод тогда принадлежал капиталистам и назывался "Товарищество российско-американской резиновой мануфактуры "Треугольник"". А для капиталистов - только бы прибыль. И пустили в цехах по столам для клейки галош неочищенный бензин: он ядовит, но зато подешевле. Начались обмороки, но администрация жалоб не приняла. Так отравилось около ста галошниц, большинство из них умерло.

Это произошло в 1915 году.

Сироту подобрали и определили в приют. Потом детский дом с советским флагом на фасаде, школа. А там рабфак и университет.

О своих неудачах в поисках броневика Домокуров помалкивал, но сколько же можно таиться? То и дело пропадал с работы - нарвался уже на замечание заведующего музеем товарища Чугунова. Сергей уважал начальника - дельный администратор, иного не скажешь. Но конечно, у каждого свои слабости. По паспорту Чугунов Феодосий Матвеевич, а требовал, чтобы говорили "Федос".

В музее посмеивались: "Не иначе как поклонник Дюма. В "Трех мушкетерах" - Атос, Портос... Ну, и Федос становится в строку..." А Чугунов, как оказалось, даже и не слыхал, что был такой знаменитый романист. Дело обстояло проще. Как-то невзначай Домокуров обмолвился, сказал "Феодосий". Чугунов обрезал: "Не делай из меня попа-поповича!"

Любил он называть себя ученым словом - атеист.

А деловые качества Чугунова проявились, например, в следующем. Заметил он, что в заброшенном Зимнем дворце, наряду с официальным Музеем Революции, подает признаки жизни как бы другой музей - нелегальный. Дворцовая челядь после залпа "Авроры" рассеялась, но когда дворец никого уже не интересовал, кое-кто из лакеев и камердинеров царской службы тайком возвратился во дворец и устроился там на жительство. Власти не обратили на это внимания - да и попробуй сыщи притаившегося человека, если во дворце тысяча комнат, да не пустых, а полностью обставленных.

Лакеи, камердинеры - это были люди с обиженными лицами. Ревниво оберегая свою форму - одежду с галунами, они высокомерно, как бы делая одолжение, принимали во дворце любопытных. Лакейская их душа не в силах была примириться с тем, что порог императорского дворца переступает простолюдин, дерзили посетителям, но двери перед ними не закрывали: жить-то надо, а каждый посетитель охотно раскошеливался.