Сергей Утченко - Древний Рим. События. Люди. Идеи.

Таким образом, сам Помпей по своей собственной инициативе ни разу не нарушил ни законов, ни традиции. Конечно, ему порой приходилось искать «окольных путей», но он никогда не действовал «антиконституционно», что с удивлением отмечалось еще самими древними. Очевидно, подобная «гипертрофированная» лояльность не может быть признана ни чертой гениальности, ни привилегией посредственности. Она характеризует только самого Помпея, и потому из того, что было сказано о Помпее Моммзеном, наиболее меткой оказывается, пожалуй, следующая фраза: «Он… охотно поставил бы себя вне закона, если бы только это можно было сделать, не покидая законной почвы». Вместе с тем Моммзен, конечно, вовсе неправ, рисуя Помпея деятелем и человеком более чем посредственным, бесхарактерным, к тому же лишенным мужества. И все это лишь потому, что Помпей не протянул руку к короне, когда она — по мнению того же Моммзена, отнюдь не самого Помпея! — лежала от него так близко.

Но, с другой стороны, едва ли более прав и Эд. Мейер, считающий, что Помпей отказался бы — да еще без всякого притворства — от царской короны в том гипотетическом случае, если б она была ему преподнесена. Пожалуй, нет смысла гадать, как поступил бы в этой неправдоподобной ситуации Помпей, но какие у нас могут быть основания думать, что, если бы все было проведено и оформлено «должным образом», он вел бы себя иначе, чем после законов Габиния (о борьбе с пиратами) и Манилия (о войне с Митридатом) или после предложения Бибула об избрании его консулом sine collega?

Но главное не в этом. Представляется весьма маловероятным основание Помпеем «принципата», если понимать под этим термином некую телеологически организованную политическую систему, ибо в этом плане «принципат» — такая же конструкция новейших исследователей, как и «эллинистическая монархия» Цезаря. Следует иметь в виду, что даже принципат Августа, оформленный, конечно, значительно определеннее, чем политическая «система» Помпея, — и тот представлял собою отнюдь не заранее начертанную или целесообразно измышленную схему, но лишь такое политическое образование, которое сложилось, во–первых, постепенно, а во–вторых, под влиянием совершенно конкретных (и возникших гораздо позднее) факторов.

В заключение можно согласиться с утверждением Эд. Мейера, что Помпей не был политическим мыслителем. Но, с другой стороны, ведь и политические мыслители не столь уж часто оказываются выдающимися государственными деятелями. Помпей же, как человек военный, имел определенное понятие (и чувство) долга, был человеком дела, а не дальних политических расчетов и комбинаций. Он поступал в каждый данный момент так, «как должно», как он в меру своего понимания текущей обстановки считал правильным и нужным, и, вероятно, мало задумывался над тем, что из этого воспоследует для будущего. Если же учесть, что именно так действуют не только «посредственности», но гораздо чаще, чем это принято считать, и самые выдающиеся деятели, «гении», с тою лишь разницей, что поступкам последних историки — мастера vaticinium post eventum — приписывают задним числом провиденциальное значение, то образ Помпея станет для нас более ясным и определенным.

Но как бы то ни было, возвращение Помпея в Италию в конце 62 г. и чрезмерная лояльность его действий имели своим следствием лишь тот факт, что это событие, ожидавшееся с таким напряжением и с такими разнообразными опасениями, было вскоре забыто, а сам Помпей оказался в довольно сложном положении. Дело в том, что он ожидал от сената не только разрешения на триумф, но и ряда, быть может, менее «пышных», но зато имевших для него гораздо более реальное значение постановлений — речь шла в первую очередь об утверждении распоряжений, сделанных им в Азии, и о наделении его солдат землей. Поэтому Помпей в первые же дни после своего возвращения пытался установить контакт с сенатом; недаром его публичные выступления, как свидетельствует Цицерон, были в это время выдержаны в «весьма аристократическом духе».

Однако вскоре ему стало ясно, что, действуя обычным, т. е. «законным», путем, он едва ли добьется чего–нибудь существенного. Сенат, видимо, не прочь сделать такой благородный и вместе с тем ни к чему не обязывающий жест, как разрешение на триумф, но зато от него едва ли можно ожидать благоприятного отношения к остальным, более «реалистичным» требованиям. Ближайшие события полностью подтвердили этот нехитрый прогноз.

В сентябре 61 г. состоялся пышный двухдневный триумф Помпея. Он красочно описан древними авторами. В первый день триумфа в процессии были пронесены две огромные таблицы, на которых перечислялись крупнейшие деяния Помпея: его победы над 22 царями, распространение римских владений до Евфрата, увеличение годового дохода Римского государства (благодаря податям с новых провинций) с 50 до 80 млн. драхм, празднование триумфа за победы во всех трех частях света. За этими двумя таблицами двигались нескончаемым потоком колесницы и мулы, нагруженные военными доспехами, золотом, сокровищами, художественными изделиями, драгоценной утварью, произведениями искусства. На следующий день процессия состояла из «живых трофеев»: сначала были проведены толпы пленных из различных стран, затем шли знатные лица и заложники, среди которых было семь сыновей Митридата, иудейский царь Аристобул с сыном и двумя дочерьми, сын армянского царя Тиграна, вожди пиратов, албанские и иберийские князья. Наконец, окруженный блестящей свитой из своих легатов и трибунов, на украшенной жемчугом колеснице следовал сам триумфатор, облаченный в тунику, которую, по преданию, носил еще Александр Македонский.