Алексей Тимофеев - Русский фактор. Вторая мировая война в Югославии. 1941–1945

Симпатии к Югославии выражались в воспоминаниях советских участников боев в Сербии и в необычном для советской военной мемуаристики литературном явлении — частом описании пейзажей и природы. «Было раннее утро. Октябрь в Югославии, как конец августа у нас: это еще не осень, а всюду обильная зелень, цветы, тепло и солнечно… Везде благоухает природа. Красота невиданная! Прозрачный воздух, наполненный ароматами деревьев, цветов и трав, с каждым вдохом разливался по телу. “Эх, живет же народ, как в раю…» [1017]Или «Какие названия — благозвучные и сочные! Две трети страны занимают горы. И какие горы! Не можешь ими надивиться. С высот, на которых мы летали, они вообще неописуемые — это надо видеть самому» [1018].

В качестве негативного индикатора чувств и эмоций, которые красноармейцы испытывали к Югославии и югославам, можно привести книгу Ореста Мальцева «Югославская трагедия». Этот квазихудожественный многостраничный роман о советских людях в Югославии в годы Второй мировой войны представляет собой пропагандистский памфлет времен ссоры Сталин — Тито, где собран весь негатив и критика, которые готовившие материал советские аналитики сумели найти о Югославии, ее партии и лидерах. Однако даже в этой энциклопедии компромата, обильной правдивыми и ложными обвинениями, нет упоминания ни об одном негативном чувстве, которое могло бы возникнуть у советских солдат, пришедших осенью 1944 г. в Югославию [1019]. Хорошие впечатления о Югославии бойцы Третьего Украинского фронта передавали и на другие фронты, по «солдатскому телеграфу» — слухам и разговорам с соратниками в лазаретах и поездах. Солдаты, которые никогда не были в Югославии, из официальных сообщений и еще больше из разговоров «впитывали малейшие нюансы информации… сочувствовали тем, кто был в Будапеште и под Берлином, завидовали тем, кого тепло встретили югославы и чехи. Вся война была глубоко пережита и осталась в душе» [1020].

Трудно сказать, различали ли рядовые бойцы Красной армии народы Югославии и выделяли ли из них сербов. При первом взгляде на мемуары и хранящиеся в ЦАМО архивы исследователь может ответить на этот вопрос негативно. Упоминание сербов крайне редко, в основном, использовалось название граждан страны — югославы. Однако дифференциация не могла не возникать на основании практического опыта. Сербские коллаборационисты (войска М. Недича и Д. Льотича) и монархисты (бойцы Д. Михайловича) избегали вступать в бой с передовыми частями РККА на территории Сербии. В то же время не только индоктринированные отряды хорватских националистов — усташей, но и обычные хорватские части (домобраны) плечом к плечу сражались против РККА на территории Славонии (северной части Хорватии). Случайно или нет, но большинство негативных персонажей в романе Мальцева — хорватского происхождения, что свидетельствует о том, что в 1944–1948 гг. коминтерновские стереотипы о «плохих сербах» и «хороших хорватах» стали меняться. Достаточно частое среди сербов бытовое русофильство, проявлявшееся при контактах гражданского населения и красноармейцев, не могло не вызывать обратную реакцию [1021].

Восприятие красноармейцев югославскими (сербскими) гражданскими и военными лицами имело свои основы и причины. Оно базировалось на представлениях о России, сформировавшихся в сербском гражданском обществе до Первой мировой войны (в XVIII–XIX вв.) и имевших в своем фундаменте традиции исторических связей русского и сербского народов еще в Средневековье [1022]. С другой стороны, присутствовала и определенная осторожность, оправданная для представителей небольшого народа, столкнувшегося с политикой крупного государства, следовавшего своей имперской логике, не доступной жителям маленьких стран. Эту вторую сторону медали заметил Дж. Рутем, который упомянул «стену скептицизма… и воспоминания, которые имели сербы о том, как императорская Россия не оправдала их надежд в Балканских войнах и Первой мировой войне» [1023]. Разрушало «русский миф» и знакомство с бедственной жизнью русских эмигрантов, особенно тех из них, чей моральный облик противоречил патриархальным традициям балканского общества [1024]. Сотрудничество значительной части русских эмигрантов с немцами также способствовало ослаблению авторитета русских среди сербов. «Этим русским сербы дали прозвище “мы тоже оккупанты” и не уважали их» [1025].

Еще одной составляющей представления о русских были пропагандистские штампы о «первой стране победившего пролетариата», засевшие в голове у многих партизан и сочувствовавших НОАЮ. Партизанская пропаганда, построенная по советскому образцу, отрицала саму возможность существования «пятен на Солнце» — т. е. на процветающем и свободном советском обществе. В наивном и прагматическом объяснении, доступном широким народным массам, коммунистическую идею связывали с обществом материального благосостояния и процветания. Поэтому неизбежным было шоковое столкновение этой пропаганды и реальной бытовой стороны жизни РККА. Примеры такого шока от контраста между ожидаемым обществом всеобщего процветания и реальной картиной советского быта фиксировали и сотрудники посольства королевства Югославии, и югославские коммунистические функционеры, и простые жители Югославии, занесенные в СССР военной судьбой [1026]. Кроме вышеупомянутых субъективных основ восприятия русского народа жителями Сербии, стоит отметить и объективные характеристики сербского общества, населявшего освобожденные Красной армией от немцев районы Югославии. Речь шла о традиционном (деревенском и православном) обществе в балканской его форме. Это общество имело ориентальные стереотипы отношения к женщине, южный тип потребления алкоголя (в малых количествах и регулярно) и обычаи традиционного гостеприимства. Хотя в патриархальном сербском обществе и были некоторые схожие с русскими традиции, большинство красноармейцев были далеки от представлений об этом из-за своего относительно молодого возраста, советского воспитания и нескольких лет, проведенных в отрыве от своих домов.