Роман Гуль - Жизнь на фукса

Когда в 12 часов дня встало солнце, мать и Анна Григорьевна вышли. Дошли до границы двух государств - большого зеленого луга. И пошли по нем "быдто спокойно". Никто их не видел. Только, когда уж луг стал подходить к концу, с русской границы пастух закричал - для смеху: "куды вы, куды вы, тетки, по лугу-то, ай-ай-яай-яайяай!!!"

Но они шли уже Польшей. Прошли несколько верст. Их схватили солдаты в кепках.

- Документы?!

Какие ж там документы! Солдаты переговаривались, перешептывались. И молодой солдат повел мать и Анну Григорьевну в лес - к начальнику. Шли они полчаса - начальника нет. Шли час - нет. А лес - гуще. Женщины от росы и дождя по пояс мокрые. В чаще не видать просвета. И вдруг:

- Стойте! - кричит солдат. А у самого дрожат руки.

Деньги!

- Денег нет. Но солдат хватает за карманы, ищет, бормочет невнятное, винтовка в руках - ходит. И видит мать, что солдат пошел на это в первый раз, не знает еще, как надо "начинать".

Мать говорит ему, что к сыну идет, что у него тоже есть мать. Но солдат не слушает. Вышла из себя Анна Григорьевна, всякий страх потеряла и начала солдата ругать последними словами, как ругает старуха на деревне подлеца-хулигана. Посмотрел солдат тупо на нее, потом на мать и вдруг, толкнув обеих ложем в грудь так, что упали они в траву, изругался по-польски, вспомнив всех богородиц, и пошел в чащу.

Минуту, показавшуюся гудящей вечностью, женщины сидели на земле. Они ждали, будет ли из чащи стрелять солдат иль уйдет, не стреляя. Но поляк ломил чащу, и женщинам стало ясно, что он уходит.

Когда они это поняли - услышали, что на деревьях поют птицы. До этого они не пели. И увидели, что солнце, продираясь сквозь ветви, уже спускается к закату. Тут они встали, перекрестились. И пошли напрямик в противоположную, чем поляк, сторону леса.

Анна Григорьевна

Рассказывая о путешествии, Анна Григорьевна ругала поляков, сравнивая с путем на Украине:

- Нас кто в Расеи ни встрел - никто пальцем не тронул. Даже зеленых каких-то ветрели, ну, спросили нас только, кто вы такие? Мы, мол, на богомолье в Почаев идем. А мы, говорят, зеленая армия, кустарный батальон, идите, старушки, в лавру, не застаивайтесь. Пальцем не тронули, а тут налетел коршуном, бормочет по-своему, а до греха недолго - стукнет ружьем, и вся недолга,- смеется даже Анна Григорьевна,-ды што, правда...

Но недолго она жила в Берлине. Берлину Анна Григорьевна удивлялась, но в Вырыпаеве все было лучше. Камни здесь одни. Мужчины по улицам собачек на веревочках водят. А собачки маленькие, противненькие. Остановится собачка. И немец около нее встанет - дожидается. Ни воли никакой, ни простору. На квартире ни постирать, ни помыться. Бань нет. Морока одна. А когда Анна Григорьевна узнала о процессе Денке, съевшем 14 человек, закачала головой и засмеялась: "вот те и заг-ра-ни-ца, говорят, все тут люди культурные, да у нас, в Вырыпаеве, отродясь никто никого еще не съел". И рассуждала Анна Григорьевна о европейской цивилизации точь-в-точь, как Шпенглер.

Ходила она и в русскую церковь. Да что это за церковь? Колокола даже нет не то что чего. Затосковала Анна Григорьевна по Вырыпаеву и поехала обратно.

В штеттинской гавани стояла она на палубе парохода. Везла с собой швейную машину, но горько плакала, говоря, что расстается со мной навеки.

- Взойди ты еще хоть раз на сходни - я тебя обниму. Взошел я на сходни, обнял Анну Григорьевну. Оттолкнулся пароход "Бюргермейстер Гаген". И медленно стал уходить от берега. А с палубы Анна Григорьевна махала старой рукой. Махала и плакала.

Пишет Анна Григорьевна из Вырыпаева, что живет в избушке с выгнанной из монастыря монашкой, стегает невестам одеяла, ребенков у рожениц принимает, 11 уже приняла, и все мальчики, людей лечит - стаканчики ставит, сама нажала ржи шесть сот, картошки 100 мер собрала, а за овсы вот боится - Иван Постный, а они стоят зеленые.

Развороченное кладбище

Шпигельтальские каменоломни красивы. Желтые скалы, посреди них узкая железная дорога. За скалами, на горах, лес. Воздух с крепким настоем сосны. Я был там весной - 21-го года.

Недалеко от каменоломень, в Вильдемане, на горе стоял лагерь русских беженцев, которых в 21-м году я видел в последний раз. Их уж нет больше. Трудно сказать, где они? Скажем, погибли. Но тогда в Вильдемане я увидел неизвестно как залетевшего в Гарц владимирского отца Николая. В черной рясе, тихо гуляя по горам, отец Николай говорил сильно на "о". И все о том, что ничто германское ему не нравится.

- Был я тоже и в ихней столице. Ну, и что же? Разве жалкое Шпре ("е" произносил отец Николай резко) в состоянии сравняться с нашей порфироносной Невой? Это сравнение было бы недостойно.