Роман Гуль - Жизнь на фукса

Барышня Мещанская была нервнобольная. На все смотрела равнодушными глазами. Обо всем говорила одинаково однотонно. Тем тяжелей был ее рассказ, полный неправдоподобных правдоподобностей. Ясно было одно - она была беременна. И об этом говорила с болезненной беззастенчивостью.

- Чего ж тут скрывать? Араб за это выпустил меня из лагеря в Тунисе. Я вообще ненавижу детей. А своего вдвойне и заранее.

Когда встретятся двое больных одной болезнью, но в разной степени, легко больной начинает чувствовать себя здоровым. Сидя с Мещанской, Клавдия была спокойна. Она молча смотрела исподлобья, грустным, остановившимся взглядом.

Ужасалась только Маша. Ей было 16 лет. И все рассказы казались ей сочиненными, ее не касающимися историями. Она отмахивалась от Мещанской и говорила с томностью:

- Поручик, пойдемте, помогите мне белье снять.

- А где оно?

- Да тут, в лесу, около дома.

И когда они долго снимали в лесу белье. Маша среди поцелуев и объятий говорила так, как говорит девушка, истомленная желанием:

- Я одна... я несчастная...

Но тогда Маша несчастной не была. Она стала ей позже, когда вслед за Клавдией приехала в Берлин и ничего не могла, как петь "Шарабан" в цыганском хоре князя Голицына.

Солдаты

Самой большой комнатой барака была солдатская. Жило тут восемь человек. Койки стояли в два яруса. Придя сюда, можно было услышать редкостный человеческий говор:

- И понимаешь, лезет он ко мне: ты, грит, не замельдован, потому, мол, и отдай ему циммеру. А я ему: вались, мол, ты на... как, мол, так я не замельдован, как я шайн имею - доннерветер твою мать!

- Ну и што?

- Да што, отдал захи мои обратно и шайн от него получил, ну и сюды подался.

- Вот язви его в пуповину - немецкая шайза эдака!

Мне хочется любви,

Неясной, как мечтанья.

За стеной высоким сопрано заливается Маша, обертывая электрические рожки в розовую бумагу.

- Завела фрайляйн - стучит в донышко,- хохочут солдаты.

Сибиряк Луновой с солдатом по прозвищу "доктор" шепчутся о кухарке Гильде:

- Ив толк не возьму, чи она фрава, чи фравалина,-гудит Луновой,- она загт, что, дескать, шацу нет и в охоте. А как, "доктор", феркерт выйдет - всыпемся мы с тобой.

- Каине ангст - в вальду разберемся,- говорит "доктор". "Доктор" больше всех любит смешенье языков. Он похож на жирного белого кота, глаза у него хитрые. В лагере военнопленных у английского офицера был денщиком. Говорит об этом с удовольствием:

- Правильный был человек, голодали наши там в лагерях, без маковой росинки во рту сидели, а мне что - у нас все под рукой. Приду, бывало, к. нему и говорю в откровенность: скучаю, мол, что-то по молоке, что ж, говорит, возьми конденспированного, ну и возьмешь к чаю баночку.

- Эка врет-то, мерин каретный,- хохочет ряжский стрелочник Болмасов,- да как ты его спрашивал-то, по-русскому, что ль?

- Как умели, так и спрашивали, не ты - облом - пальцем тыкан.

- А ты не гунди, заткнись, анг-ли-ча-нин! - прыскает Болмасов.

Мне хочется любви,

снова высоким сопрано забирает Маша.

- Вон поди приловчись,- смеется Болмасов,- слышишь, про любовь поет, что, мол, хочется немного помечтать.

"Доктор" уходит за водой с кувшинами. По дороге подмигивает обоими глазами и, осклабясь на Машино пенье, говорит:

- У нас никакая не отверчивается.

Время вечернего чая

Время вечернего чая - время беженских разговоров. Сначала из всех комнат идут с кувшинами, чайниками, котелками к тому же ресторанному окну. Немка наливает всем кипятку. И под серыми от пыли рожками ламп завариваются чаи, кофеи и уж конечно разговоры с воспоминаниями.

Камергер Злобин запамятовал отчество друга и соседа по именью, полкового товарища Коновницына, с которым жгли жженку и прожгли молодость. Камергер стукает железной кружечкой чая по столу, плещет и сердится, как ребенок:

- Ах, матушка... да какая же ты, право... ну, Коновницын, ну Ростя, Ростислав, ну да как же?

- Артамонович?

- Да нет же... ну, какая у тебя, право, память... ну, да как же?

Камергер может по-детски заплакать, челюсть его вздрагивает.

- Ростислав Арсеньич,- говорит старушка.

- Ну да, ну да! - трясется камергер.- Ну, конечно, Арсеньич, ах, да как же это я Ростю-то позабыл!

Старички Злобины никого не принимают к чаю. Вдвоем пьют с кусочками сахару. Колонка гудит, сверкая в решетке угольями, разрисовывает стены полукрасными дрожащими тенями. Они ложатся на лица камергера, его жены, на портрет Николая II, висящий над чайником. В красных отблесках сидят Злобины, тихо отхлебывая чай, и тихо трясутся их головы.