Виктор Чернов - Че-Ка. Материалы по деятельности чрезвычайных комиссий

Старшие идти в поле не рискуют: подстрелят или расстреляют. Посылают Петю. Приходят белые, находят Петю, порют и прогоняют домой. На следующий день он уже не хочет идти. Получает взлупку от отца и идет продолжать копать картошку. Появляется красная армия. У Пети прежде всего конфискуют картошку. Он не дает. Его бьют, как следует и волокут в Особый Отдел, откуда его в одних портах и без шапки, с титулом «шпиона» привозят в Москву в Бутырки и усаживают в «строгую одиночку». И четыре месяца потешалась тюрьма над малюткой-шпионом, важно расхаживавшим в арестантских котах и халате на четвертьчасовой прогулке. Потом при Захарове он был переведен вместе с другими детьми в колонию для малолетних. — Где ты теперь, Петя? Удалось ли тебе хоть до следующего урожая добраться до дому или, развращенный тюрьмой и колонией, торгуешь ты теперь на Сухаревке спичками?

Заведывавший Особым Отделом на фронте Кедров обрушил свои скорострельные скорпионы почему то на детей: он пачками присылал в Бутырку детишек разных возрастов и те рассказывали о расстрелах на фронте целыми пачками детей, идущих в гимназию или из гимназии под предлогом борьбы с шпионажем.

И только Захарову удалось извлечь из тюрьмы уцелевших детишек этих. Но у Захарова было и других хлопот полон рот. В переполненной сверх меры и загрязненной тюрьме начали быстро развиваться «испанка», возвратный и сыпной тифы. Документы многих арестованных были потеряны или находились в таком беспорядке, что разыскать их было невозможно. А разгружать тюрьму было необходимо. И странное дело: Захаров, расхваливавший хладнокровно в случайном разговоре свой револьвер, уложивший в «подвале» без осечки не одного белогвардейца, проявил большую гуманность — ездил, хлопотал, разыскивал документы, переводил, освобождал, минуя всякую канцелярщину и формальности, — часто за свой страх и риск.

Правда, была необходимость спешить: в сыпном тифе валялись и арестованные и администрация. Арестованных отправляли в соседнюю обще-тюремную больницу. Там же во всей обнаженности была грабиловка и морильня. Весь медицинский персонал лежал в тифу. В больнице, рассчитанной на 400 человек, лежало 700 тифозных. На ногах был только один врач Баяджиева. Больных лечить не было возможности: бараки не отоплялись, водопровод не действовал, весь уход за больными лежал на уголовных, перенесших тифы, сортировать больных было некогда и некому. А каждый день подвозили из всех Московских мест заключения все новых и новых лихорадочных, находившихся уже в беспамятстве тифозных. Грязных, немытых, обовшивевших больных складывали, как дрова, — одного возле другого, зачастую прямо на грязный пол, так как ни матрацев, ни кроватей, ни белья не хватало, да и не было. О дезинфекции вещей нечего было и помышлять: не было ни дров, ни воды. Зачастую часами и сутками лежали трупы бок о бок с бредящими и выздоравливающими больными. Нечего и говорить, что поголовно все больные, с каким бы диагнозом ни поступали в больницу, переболевали сыпным и возвратным тифом. Смертность была огромная. Мертвецкая была битком набита закоченевшими, голыми трупами, которых неделями не хоронили: не хватало даже наскоро сколоченных гробов. Счастливцы, выживавшие в этих условиях, возвращались обратно в тюрьму в одном нижнем белье, без сапог: ухаживающий персонал из уголовных регулярно присваивал все имущество больных.

Понятно, что и те несчастные остатки пищи, которые доходили из кухни до барака, являлись предметом спекуляции того же персонала. Смерть от истощения в больнице перенесшего все тифы не была редкостью и на смену паническому страху перед «комиссаром смерти» Ивановым тюрьму охватил ужас перед повышением температуры и связанным с ним переводом в больницу. Началась тяжелая, мучительная борьба между медицинским персоналом Бутырской тюрьмы, разыскивающим температурящих подозрительных по тифу для изоляции и перевода, с одной стороны, и массой заключенных, принимавших этот перевод, как смертный приговор и в лучшем случае, как неизбежное лишение по большей части единственного костюма и сапог — с другой стороны. Происходили безобразные сцены насильного выволакивания больных из камер. Известны десятки случаев тифозных, проведших всю болезнь в общей полной насекомых и грязи камере.

Конечно, эпидемия развивалась с ужасающей быстротой: камера за камерой, коридор за коридором объявлялись карантинными.

И это массовое, стихийное бедствие сплотило распыленную до того массу. С риском заболеть — значит умереть — завтра, сегодня товарищи по камере укрывали больных от врачей и фельдшеров. К моменту обхода остуживали снегом голову и руки лежащего без сознания товарища, чтобы выдать его за мирно спящего и обмануть щупающую температуру руку фельдшера. И этот последний ужас голодной, холодной безвестной смерти на асфальтовом полу больничного барака был тем последним испытанием, сквозь которое на моих глазах прошла тюрьма в этот 19-ый год.