Виктор Чернов - Че-Ка. Материалы по деятельности чрезвычайных комиссий

Если предыдущие аресты носили спорадический характер, то с июня 1918 года они делаются «бытовым явлением». Аресты не прекращаются надолго никогда, и социалисты не переводятся в тюрьмах, где режим возвращается к тому, какой был в лютые годы реакции царских времен.

До середины 1920 года для политических вообще и для социалистов в частности был установлен общий с уголовными режим. Камеры были закрыты и открывались «на оправку» по три раза в день на 10–20 минут. Зловонная «параша» круглые сутки оставалась в камере. От чрезмерного переполнения камер, когда число людей превышало наличность мест, людям положительно нечем было дышать и обморочные случаи были явлением нередким. В 6 час. утра требовалось вставать с коек, подымать их к стене и выстраиваться в две шеренги на поверку. Днем разрешалось опускать койку на полтора часа. Такой порядок сохранялся весь 1918 год. Грязь, бесконечное количество паразитов, духота — все это создавало атмосферу необычайную даже для старых тюремных сидельцев. Но условия содержания в тюрьме бледнеют перед ужасами смерти. В острые периоды объявления «красного террора», раскрытия «заговоров», объявления заложниками, — тюрьма приходила в напряженное состояние и заключенные ежечасно ждали расправы над собою.

Наиболее ужасные моменты такой расправы, доходившей до своего кульминационного пункта, происходили в так называемые «Ленинские дни» в августе 1918 года и после покушения «анархистов подполья» в Леонтьевском переулке в сентябре 1919 года. Ставились под удар все категории заключенных, начиная от спекулянта, продолжая участником белогвардейских организаций и кончая социалистом. Тогда легко было угодить под расстрел даже любому случайному обывателю из тех, кого гуртом забирали в «засадах», устроенных на дому у арестуемых по первому подозрению. Списки на расстрел составлялись писарями из арестованных (так было после покушения в Леонтьевском) или рядовыми агентами Ч. К., получившими директивы расстрелять, кто в прошлом был офицером, или причастен к государственной службе царского времени или буржуя.

«Комната душ», откуда уводили на расстрел по команде «с вещами по городу» — вот те роковые слова, которые приводили в трепет, заставляли замирать сердце не одной сотни людей. В памяти не сохранились имена многих и многих, уведенных на расстрел из камеры, в которой сидел пишущий эти строки в Ленинские августовские дни 1918 года, но душераздирающие картины врезались в память и вряд ли забудутся до конца жизни.

Вот полковник латышского полка Бредис, находящийся на службе у советской власти и арестованный по подозрению в участии в Савинковской организации, а значит и в шпионаже. Никаких серьезных инкриминируемых против него данных нет. Как? Кадровый полковник — и решил поступить на службу в советское учреждение? Ясно, что здесь задняя мысль — шпионить. К тому же одна из арестованных по этому делу и уличенная в сношениях с Савинковской организацией жена известного московского присяжного поверенного под угрозой расстрела, а может быть и пыток, начала освещать деятельность этой организации перед Ч. К.; оговоренным оказался и Бредис.

Обычно в утренние часы тюремного дня получаются газеты, где приводятся списки расстрелянных. Среди приведенных имен упоминается и имя Бредиса. Кровь остановилась в жилах у всех присутствовавших. Судьбе угодно было, чтобы в этот день читал вслух газету сам Бредис. Перед нами стоял живой мертвец, твердым голосом произнесший после минутного молчания всей камеры: «Ну, вот и конец». Пять дней после этого опубликования, в предсмертной тоске бродил он по камере, ни на секунду не подавал вида о клокочущей грусти в его душе, оставаясь до последней минуты твердым. По наведенным справкам по тюремным коридорам лица, приведенные в списке, были взяты на расстрел за несколько дней до опубликования. Ясно, что Бредис остался живым случайно, по такой же ошибке, по какой иногда, наоборот, расстреливались другие, для того не предназначенные. Но он не мог вынести гнусности обвинения в шпионаже, приведенного при указании мотива его расстрела, и несмотря на наши уговоры — молчать о себе — он подал в В. Ч. К. заявление с протестом. На следующий день за ним пришли и выкликнули «с вещами по городу». Твердой походкой вышел он из камеры, попрощавшись со всеми.

Но вскоре возвратился за забытыми вещами и сказал: «За мной пришли мои стрелки, может быть мне удастся избегнуть расстрела». Он был расстрелян.