Владимир Беляев - Формула яда

Ни сам Галан, ни его близкие не подозревали, конечно, что просьба эта придумана в бандитском подполье как предлог проникнуть в дом писателя.

Иллария приглашают к столу, поят кофе. Галан обещает студенту сделать для него все, что возможно.

Назавтра они встречаются у здания Львовского областного комитета партии на Советской улице. Чтобы не тратить времени на получение пропуска для Лукашевича, Галан просит студента подождать, а сам заходит в здание обкома. Пока он там разговаривает, Лукашевич терпеливо сидит на скамеечке под еще зелеными каштанами.

Вскоре появляется Галан. Улыбаясь, идет он навстречу поднявшемуся студенту и еще на ходу объявляет:

— Все в порядке, друже! Вас кто-то понапрасну напугал. Будете и дальше учиться. Был, правда, такой план реорганизации, но с ним не согласились.

— Боже, як я вам вдячный! — едва не плача от радости, говорит студент, пожимая крепкую руку Галана. Кажется, еще секунда — и он поцелует ее, как совсем недавно было принято в этих краях.— Не знаю, как мне отблагодарить вас! В следующий раз я вам сотового меду принесу. В нашем селе, в Сороках Львовских, у одного знакомого своя пасека и прекрасный липовый мед...

— Никакого меда мне не надо! — обрывает Иллария писатель.— Принесете меду — я вас и на порог не пущу. Это моя обязанность помогать вам, неужели вы не понимаете?

— Прощу прощения,— извиняется Илларий.— Вы такой хороший человек!.. Правду мне люди говорили... Побегу теперь до своих хлопцев, порадую их.

Вскоре после того в жизни Галана произошел случай, обстоятельства которого не выяснены до сих пор.

Однажды под вечер Галан вышел погулять со своей собакой на взгорье Стрыйского парка. Это взгорье, спускающееся к улице Дзержинского, тогда уже было отведено под будущий парк культуры и отдыха имени Богдана Хмельницкого. Кое-где в местах, свободных от деревьев, шли земляные работы. Когда Галан приблизился к одной из траншей, оттуда послышались выстрелы и несколько пуль просвистело над его головой. Пес заскулил, прижался к земле и сильным рывком потянул Галана в сторону.

Уже когда совсем стемнело, Ярослав Александрович позвонил мне и рассказал о случившемся.

— Надо немедленно заявить! — сказал я.

Помолчав немного, Галан ответил:

— Только прошу вас, не говорите об этом Марийке! Ей и так не по себе от всяких телефонных звонков с угрозами от неизвестных лиц. Я сам разберусь... А может, это стреляли из Цитадели? Там ведь есть тир. Быть может, кто-нибудь пустил пули «за молоком»?..

Стреляли, конечно, не из Цитадели: просто Ярослав Александрович старался не говорить об опасности. Она постоянно подстерегала его с тех пор, как писатель вернулся летом 1944 года на родную землю, на которой еще были свежи следы фашистского сапога, и сразу включился в идейную борьбу против скрытых врагов советского строя. Он стал мишенью для вражеских пуль, адресатом анонимных писем, объектом провокаций. Человек гордый, мужественный и в то же время застенчивый, легко ранимый, он боялся не столько врагов, сколько мелких завистников, подлых, бесталанных людишек, которые могли бы эти сведения об опасности, грозившей Галану, обратить против него, распустив слухи, что он занимается саморекламой.

Галан был подлинным пролетарским интернационалистом. Вскоре после войны я был у него на Гвардейской. Во время нашего разговора Галан снял с книжной полки номер уже забытого теперь журнала «Украинская жизнь» за октябрь 1912 года и прочел вслух:

— «Единство только тогда является принципом красоты и высокой организации, когда оно охватывает своими гибкими рамками возможно более богатое многообразие. Многообразие национальное есть, думается, великое наследие человеческое, которое, надо надеяться, сохранится и даст еще недоступные нам наслаждения подъема жизни.

Но и социалисты, стоящие на такой или приблизительно такой точке зрения, отнюдь не могут мириться с о всяким национализмом. Уж нечего и говорить о национализме насильническом, вгоняющем личность палкой в «народность». Однако и национализм угнетенных народов часто имеет весьма неприятный привкус исключительности и презрительной враждебности ко всему окружающему. Если мы вдумаемся в причины столь мощно развертывающегося повсюду на наших глазах национализма угнетенных народов, мы легко усмотрим, что движение это чревато опасностями».

Галан обернулся ко мне:

— Не правда ли, как верно все это сказано, будто о нынешних днях? Какая широта мышления! Этого никогда не понять нашим галицийским задрипанным кандидатам в местечковые наполеоны. Именно из-за ограниченности мышления украинский национализм не дал ни одной примечательной личности, не создал ничего конструктивного, а «Организация украинских националистов» превратилась в оставленное нам гитлеровцами в наследство бандитское подполье.