Эта драматическая сцена убийства изображается античными историками довольно согласно, за исключением отдельных деталей, как правило малозначительных. Так, Светоний уверяет, что Цезарь, защищаясь, пронзил руку Каски, нанесшему ему первый удар, острым грифелем («стилем»), а увидев среди своих убийц Марка Юния Брута, якобы сказал по — гречески: «И ты, дитя мое!» — и после этого перестал сопротивляться. Деталь эффектная, но все же малоправдоподобная, рожденная на свет в связи с известной нам светской сплетней. Более существенна в рассказе Светония другая подробность: сообщение о том, что из всех рай, нанесенных Цезарю, только одна оказалась смертельной.
Когда убийство было совершено, в сенате началась настоящая паника. Из попытки Брута обратиться к сенаторам с речью ничего не получилось, так как все в страхе разбежались. Паника и смятение быстро распространились и в городе. Все закрывали наглухо двери, приготовляясь защищаться даже с крыш, хотя никто не знал, на кого нападают и от кого следует защищаться. Многие лавки были разграблены. Антоний и Лепид, как люди, наиболее близкие к Цезарю, укрылись в чьих — то чужих домах. Заговорщики же, пытаясь привлечь к себе сочувствие населения, торжественно направились на Капитолий, крича, что они уничтожили тирана, призывая к восстановлению «строя отцов». Но народ, как говорит Аппиан, «за заговорщиками не последовал».
Труп заколотого кинжалами заговорщиков диктатора оставался лежать у подножия статуи Помпея, восстановленной в курии по распоряжению самого Цезаря. Только через какой — то, и, видимо, немалый, срок появилось трое рабов; спи взвалили Цезаря на носилки, с которых бессильно свесилась его рука, и отнесли тело домой. Об этом рассказывает Светоний, и эта подробность с бессильно свесившейся рукой придает живую и жуткую правдоподобность описанию событий, происходивших более двух тысяч лет назад. А Аппиан, рассказывая о том же, заключает изложение такой меланхолической фразой: «Из всех тех, кто обычно сопровождал Цезаря — должностных лиц, горожан и приезжих, рабов и вольноотпущенников, — остались теперь только трое, так как все разбежались; они положили тело на носилки и понесли, но не так, как это бывало раньше, — только трое несли теперь домой того, кто еще несколько часов тому назад был властелином вселенной».
Теперь, очевидно, следует подвести некоторые итоги, дать общую оценку жизни и деятельности Цезаря. Чтобы эта оценка приобрела какие — то живые черты и вышла за рамки чисто «кабинетных» реконструкций, попытаемся воссоздать хотя бы в доступной степени приближения исторический образ Цезаря.
Но что есть исторический образ? Понятие достаточно сложное, а в данном случае, когда речь идет о Цезаре, даже противоречивое, ибо, как мы уже могли убедиться, перед нами по крайней мере два различных образа. Цезарь, каким его знали современники, а также ближайшие потомки, и Цезарь новейшей историографии никак не совпадают. Это действительно два различных образа. Может возникнуть вопрос: какой же из них следует считать подлинным?
Однако такой вопрос, на наш взгляд, незакономерен. Мы ведь не стоим перед альтернативой, перед обязательным выбором одного из двух «вариантов» (образов); мы скорее хотим создать новый, свой «вариант». А для этого надо использовать обе уже существующие возможности: и интегрированный самими столетиями образ Цезаря со всеми его «историографическими наслоениями», и те живые черты более «личного», человеческого образа, сохраненные для нас древними авторами.
Казалось бы, составить живое представление о человеке, который отделен от нашего времени не одним десятком столетий, дело безнадежное. Однако Цезарю в этом смысле как — то особенно повезло, и нам известно о нем многое — вплоть до самых мелких, но живых и колоритных подробностей. Это объясняется в первую очередь тем, что самая его личность была, видимо, настолько яркой и впечатляющей, что рассказы о нем, изобилующие пусть никогда не свершавшимися поступками и лишь приписываемыми ему афоризмами, передавались из уст в уста и дошли, обрастая все новыми и новыми красочными деталями, до довольно отдаленных потомков. Такой ли в этих рассказах Цезарь, каким он был «на самом деле», или он в какой — то мере уже «мифологизирован», выяснять теперь не только невозможно, но и едва ли целесообразно.
Наше живое представление о Цезаре, кроме того, определяется — и мы должны быть в данном случае только благодарны — особенностями жанра античной исторической биографии. «Мы создаем не историю, — писал Плутарх, — а жизнеописания, и не всегда в самых главных деяниях бывает видна добродетель или порочность, но часто какой — нибудь ничтожный поступок, слово или шутка лучше и яснее обнаруживают характер человека, чем битвы, в которых гибнут десятки тысяч, чем командование огромными армиями и осады городов».
Читать дальше