Екатерина Глаголева - Повседневная жизнь пиратов и корсаров Атлантики от Фрэнсиса Дрейка до Генри Моргана

К середине третьего дня вдали показался французский берег — ровная полоса светлого песка. Вконец измученные, они вытащили на него лодку и рухнули рядом, почти без сил. Форбен сверился с картой и произвел вычисления.

Сен-Мало должен быть совсем рядам, не больше шести лье, — сообщил он своим спутникам и восторженно воскликнул, обращаясь к Барту: — Друг мой, вы отмахали 64 лье меньше чем за 48 часов! Такое не под силу даже Геркулесу!

Барт устало улыбнулся.

— Вон они! — раздался вдруг чей-то возглас. — Стоять! Именем короля!

Все повернули головы на крик По берегу к ним бежали шестеро солдат с офицером.

Форбен поднялся и гордо выпрямился, собираясь назвать себя и уладить это недоразумение, но не успел раскрыть рта.

— Господин капитан! Вы живы! — один из солдат радостно взмахнул руками — А мы уже по вас панихиду отслужили!

При этих словах офицер снял шляпу и учтиво поклонился. Форбен ответил на поклон.

— Шевалье де Форбен, капитан Барт, — отрекомендовался он. — Королевские корсары. Мы решили сами вернуться из Плимута, чтобы избавить Его Величество от лишних расходов.

— Очень рад, господин шевалье, — отвечал офицер. — Мне поручено ловить реформатов, которые вздумали бы укрыться у наших врагов, — объяснил он свое присутствие здесь и не слишком радушную встречу. — Но я уверен, что доставлю гораздо большую радостьмар-шалу д'Эстре известием о том, что обнаружил вас, чем если бы я захватил всех гугенотов Дьепа иЛа-Рошели.

— В таком случае доставим ему эту радость поскорее, — подвел Форбен итог беседе. — В путь, господа!

Вся жизнь корсаров и флибустьеров была постоянным поединком со смертью, который порой начинался в довольно раннем возрасте. Жан Барт с двенадцати лет служил юнгой, Рене Дюге-Труэн стал моряком в шестнадцать. Сыну Барта, Франсуа, еще не исполнилось тринадцати, когда он вышел в море с отцом и сразу очутился в гуще сражения. Возмущенный напуганным видом сына, отец велел привязать его к мачте, чтобы тот видел всё: «Ты должен привыкнуть к этой музыке!» Мишель де Граммон, сын дворянина и гвардейского офицера, в 14 (!) лет убил на дуэли воздыхателя своей сестры, был арестован, судим и вынужден поступить в школу юнг, а после, разжалованный из рядов королевского военного флота, сделался флибустьером. Голландский корсар Пит Хейн, герой народных преданий, был сыном капитана и тоже впервые поднялся на борт еще в отрочестве. Лет двадцати он попал в плен к испанцам и четыре года был рабом на галерах, пока его не обменяли на испанских военнопленных. Генри Морган в 20 лет решил попытать счастья в Вест-Индии и, чтобы оплатить переезд, продался на три года в наймиты на Барбадос. Команда Чарлза Гарриса, помощника Эдварда Лоу, состояла из тридцати пяти человек: одному было 15 лет, троим — 17, шестнадцати — от двадцати до двадцати пяти, включая самого капитана, которому исполнилось только 25 лет.

Смерть была вездесущей и многоликой: от холодной и грозной морской пучины, голода, болезней, опасных ран, тягот походов, превратностей сражений и плена, нелепости пьяных драк, жестокости наказаний и, наконец, суровой карающей руки правосудия.

Мы уже уделили достаточно много внимания тому, на что обрекал себя моряк, выходя в море, но, чтобы освежить в памяти эту картину, приведем отрывок из мемуаров Клода де Форбена.

«Шторм, не прекращавшийся три недели, вынуждал меня ставить лишь малое количество парусов. Ветер вынес нас в Бристольский пролив, корабль влекло к берегу, и часто у меня в запасе было всего 12 часов, чтобы помешать ему оказаться вблизи английских берегов, и шесть часов — чтобы нас не вынесло на берега Ирландии. Море бушевало так страшно, что все эти три недели мы не грели котла. Экипаж совершенно выбился из сил, больше половины людей заболели, а остальным тоже приходилось несладко. Пока море так волновалось, однажды утром, около десяти, мне сказали, что на нас идет земля. Я поднялся на палубу, чтобы взглянуть, в чем дело, и увидел, что эта «земля» была бесконечным скопищем вихрей, взвивавших воду в воздух. В этот момент нас накрыла такая высокая волна, что она сорвала большой парус, разбила шлюпку, бывшую на палубе, наполнила корабль водой и опрокинула его на бок, как во время кренгования. Больные, находившиеся на твиндеке, захлебнулись. Перепуганный экипаж молился всем райским святым. При виде этого смятения я закричал: «Смелее, ребята! Все молитвы хороши, но обратитесь-ка к святому насосу: верьте, только он вас спасет!» <���…> Подняли парус на фок-мачте, и корабль выровнялся… Я велел проломить палубу щипцами: часть воды стекла, остальное пролилось в трюм, и кораблем стало можно управлять. У меня почти не оставалось провианта, поскольку всё было испорчено морской водой. Мы пошли по ветру; я велел выбросить в море тела утонувших; оставшиеся в живых едва волочили ноги, и я решил, пока еще светло, пристать к берегам Ирландии, чтобы экипаж, по меньшей мере, не был пленен, поскольку мы не находились в состоянии войны с Ирландией, ведь король объявил войну только Англии и Шотландии. <���…> Как только я сошел на землю, то первым делом устроил лазарет для больных. Из 230 человек, с которыми я вышел из Бреста, у меня оставалось не больше семидесяти пяти: остальные умерли от трудов, страхов или болезней».