Р Иванов-Разумник - Тюрьмы и ссылки

- Ну что ж, - сказал я, возвращая следователю Шепталову протокол, - вот и прекрасно: устройте нам тройную очную ставку, и пусть гражданин Быков и доблестный железнодорожник опишут мне тех лиц, которые неоднократно меня навещали. Заявляю, что за весь год моего пребывания в Кашире меня не посетила ни одна живая душа.

- Вы продолжаете одинаково упорствовать в отрицании как крупных, так и мелких фактов, - сказал следователь Шепталов, складывая бумаги, - тем хуже для вас. Хорошо, мы дадим вам все очные ставки, но ведь и без них для нас дело вполне ясно. Вы не можете отрицать, что относитесь враждебно к советской власти; ведь вы думаете, что каждый коммунист - провокатор.

{317} Последняя фраза требует пояснения. В течение ноября месяца мы разоблачили в своей камере трех "наседок" (иногда их именовали и "насидками"). Произошли скандалы, в одном случае дело дошло и до потасовки - "курицу" помяли, - за которую камера была оставлена "без лавочки", но всё же все три курицы немедленно были переведены от нас в другие камеры. Наш староста, проф. Калмансон, после изгнания третьей курицы сказал мне:

- Удивительно: все три наседки были коммунисты!

- Ничего удивительного нет, - возразил я: - ведь всякий коммунист по своему партийному долгу- доносчик.

Наш разговор a parte был очевидно подслушан четвертой еще неразоблаченной курицей, и следователь Шепталов был осведомлен о моих словах.

- Я, действительно, думаю нечто подобное, - сказал я, - хотя и не совсем в вашей формулировке. Но мало ли, что я думаю! Государство должно карать за дела, а не за мысли. Еще римское право знало, что cogitationis poenam nemo patitur.

- То есть, что это значит?

- Это значит: мысль - ненаказуема. Это установили римские юристы еще две тысячи лет тому назад.

- Вот были идиоты! - искренне удивился следователь Шепталов.

Этим допрос и закончился: следователь куда-то торопился и все время посматривал на часы. Позвонив дежурному, чтобы тот увел меня обратно "домой", следователь Шепталов посулил мне на прощанье:

- В следующий раз вам будет предъявлено еще одно обвинение, относящееся к тем же последним годам. О более ранних поговорим позднее. Но предупреждаю вас в последний раз: бросьте систему запирательств, она ни к чему хорошему вас не приведет; дайте искренние и чистосердечные показания.

{318} - Я их и даю, - ответил на ходу я, когда дежурный страж уже уводил меня из следовательской комнаты.

XI.

Следующего допроса мне пришлось ожидать снова почти месяц: с моим делом торопились медленно и это меня спасло, потому что в тюрьме я досидел и пересидел Ежова на его посту главы НКВД. Иди мое дело быстрым темпом - я к началу 1938 года, несомненно, был бы уже где-нибудь в изоляторе или концентрационном лагере. А как известно

Легок путь, ведущий в ад,

Но обратный - невозможен.

Нам преданья говорят

Царь подземный осторожен:

Всех к себе впускает он,

Никого не выпускает...

Попади только в это царство концлагерей - и все дороги назад для тебя закрыты. Нелегко было просидеть 21 месяц в общих камерах тюрьмы, но великое спасибо теткиным сынам за их волокиту и медленную в моем случае юстицию.

Днем 31-го декабря я был вызван прежним порядком на допрос и привезен в ту же следовательскую комнату. Следователь Шепталов предложил мне сесть не у самого письменного стола, а немного поодаль, пока он закончит разбор своих бумаг. Покончив с этой работой, он встал, прошелся по комнате, закурил папиросу, предложил мне другую, от которой я отказался, и продолжал молча ходить и курить. Вдруг, остановившись передо мной, он воскликнул:

- Какие у вас прекрасные, новые калоши! Это снова требует небольшого отклонения в сторону - и опять на тему о "курицах".

Одеваясь перед отправкой в тюремные странствия в своей каширской комнате, я выбрал, разумеется, {319} худшее и наиболее поношенное из своего платья, - в том числе надел и старые, истоптанные высокие сапоги, оставив в своей комнате новую башмачную пару. Выбор сапог оказался ошибкой: они так скоро отказались служить, что уже через два месяца подметки стали отваливаться; и как я их не подвязывал веревочками и тесемочками - к середине декабря пришлось отказаться от прогулок, которых я тогда еще не бойкотировал. Числа двадцатого декабря была у нас очередная "лавочка", - и я, "бедняк", вдруг получил неожиданный подарок: наш староста, проф. Калмансон, молодой студент-"троцкист" Зейферт и еще два товарища, фамилии которых я, к стыду моему, забыл - тайно от меня сложились между собой и купили мне калоши. Я был глубоко тронут их вниманием и подарком, о котором в камере знали только они четверо, да я пятый. Но мы забыли о шестом - о неизбежной, подслушивающей "курице". Казалось бы - ну, какой интерес может представлять столь ничтожный факт, как покупка в складчину калош "лишенцу" его состоятельными товарищами?