Анатолий Иванов - Вечный зов (Том 1)

- Нет, не потому. - Иван освободился тихонько от жены.

- А Яшка Алейников и тогда и сейчас говорит - потому. И брат твой Федор тоже.

- А им откуда знать, потому или не потому?! Я им об том тоже никогда не докладывал. И на допросах никому не разъяснял. И разъяснять не буду.

- Что шумишь? - сказал Назаров, вставая. - Не будешь - дело твое. А живешь, вижу, без пакости в душе. И мужик ты нужный для хозяйства, руки золотые. Яшка Алейников говорит: "Не вздумайте в колхоз принимать, затаился он, сволочуга, сейчас хвост прижал, а урвет время - гвоздем вытянет да на горло скочит..."

- Вон что, - усмехнулся Иван тяжело и горько. - Застрял, значит, я, как телега в трясине за поскотиной.

- Была трясина, теперь нету, забутили недавно. Теперь - сухое место. Назаров застегнул дождевик. - Оно и в жизни человеческой так бывает. Алейников этого в расчет не берет, видно... Ну, да хрен с ним. Обдумайте с Агатой все, а по весне примем вас в колхоз.

И приняли. Иван боялся, что на собрании начнут допытываться, отчего да как очутился в банде у Кафтанова, при каких обстоятельствах прикончил его. Тут может и об Демьяне Инютине, бывшем одноногом старосте, вопрос подняться: кто его-то в амбаре пришлепнул, как, за что? Об Инютине Иван вообще никогда никому не говорил, кроме Агаты, - ни партизанам тогда, ни на суде потом. Но никто ничего не спросил. Может, потому, что Панкрат Назаров, открывая собрание, напрямик сказал:

- Значит, так, Иван Силантьевич... Что ты в банде у Кафтанова был - знаем. За то отсидел, сколь Советской властью было отмерено. Но ежели какие прежние грехи утаил от суда...

- Али злодейства, - вставил мужичок Евсей Галаншин, живший тогда еще в Михайловке, и победно оглядел колхозников.

- Так вот, ты, Иван, лучше сейчас перед народом признайся. А то ежели всплывет что потом... сам понимаешь.

- Ничего я не утаивал, - сказал Иван. - Злодейств никаких не делал. Только портянки Кафтанову стирал да самогонку для него по углам шарил.

- А это не злодейство?! - закричала вдруг Лукерья Кашкарова, баба лет под пятьдесят, на лицо моложавая, все еще хранящая следы былой красоты. - У меня, паразит, четверть самогонки из избы выпер. До сих пор бутыль помню - на горлышке краешек сколотый... Ишо плеткой на меня замахнулся. И день помню: как раз на Аграфену-купальницу было в восемнадцатом году...

- Это было, - сказал невесело Иван. - Ты же уцепилась за эту несчастную бутылку, вроде как у тебя сердце вынимали. А Кафтанов, озверевший от пьянства, велел не только самогонку, а и тебя к нему приволочь.

При этих словах начавшийся было ропоток увял, настороженное любопытство разлилось по рядам колхозников.

- Ну? - не вытерпел кто-то на задней скамейке.

- Я сказал Кафтанову: "Лушка, видать, унюхала что про твои желания, в степь с вечера убегла".

- Эк ты! - вскочил Галаншин, замахал руками. - Вот энтой-то ложи и не прощает тебе Лушка!

- Лишил бабу радости...

- Доседни сожалеет... - заметался в тесной, накуренной конторе хохоток. Лукерья повернула голову вправо, влево, налилась гневом:

- Жеребцы, язви вас! Нахальники... Об чем это я сожалею? Да я, как Иван сказал мне, что Кафтанов... на этакое зарится, при нем же, при Иване, собрала в узел рубашонки для перемены - да в лес. Иван не даст соврать. Скажи ты им, Иван Силантьич! Без перегляду с час бежала, пока сердце не зашлось.

- Это верно, побежала ты - на коне вряд ли бы угнаться, - сказал Иван, но его перебил Галаншин:

- А скажи, Иван, случаем, не на заимку по привычке она побежала, что в Огневских ключах?

- Кака заимка?! Каки ключи?! - вскочив, закричала Лукерья, но ее голос потонул в громовом хохоте.

В молодости Лукерья была девкой бойкой и на любовь щедрой. Видимо, поэтому, несмотря на красоту, замуж ее никто не брал, но ее щедростью пользовался всякий. А Михайловский богач Кафтанов, когда случались у него загулы, почти в открытую увозил Лушку на свою заимку, жил там с ней по неделям.

Знали также в деревне, что в двадцать восьмом году кто-то из деревенских доброхотов наградил Лукерью сыном. Почувствовав себя беременной, Кашкарова очень удивилась этому обстоятельству и, встречаясь с бабами, зло разглядывала свой полнеющий живот и у каждой женщины почему-то допытывалась:

- Кто же это, бабоньки, мне подсудобил? Узнать - я бы ему глазищи-то выдавила. Ну, погоди, пущай дите народится! По обличью отгадаю отца и брошу ему ребенка под порог.

Но когда родился Витька, Лукерья, сколько ни разглядывала мальчишку, так и не могла определить, на кого он похож.