Лин Паль - Все тайны Третьего Рейха

Характерным был страх Гиммлера перед тем, что освобожденных евреек будут называть еврейками. В этом отразились те разногласия между Гиммлером и Гитлером, на которые мне накануне указал Шелленберг. Пусть Гиммлер в тот момент обладал властью, он все равно не хотел иметь никаких личных хлопот из-за евреев. Шелленберг, правда, уже давал понять, что позиция Гитлера — вопрос второстепенный. Во время беседы обсуждались и общеполитические вопросы. Гиммлер дал волю своей ненависти к большевизму в известном нацистском стиле. Процитирую некоторые его высказывания:

„Американцы еще поймут, что мы служили оборонительным валом против большевизма“.

„Гитлер войдет в историю как великий человек, потому что он даровал миру национал-социалистическое решение, единственную общественно-политическую форму, которая могла бы противостоять большевизму“.

Один-единственный раз за все время он упомянул имя Гитлера.

„Американские и английские солдаты заразятся большевистским духом и вызовут социальные беспорядки в своих странах“.

„Немецкие массы настолько радикализированы, что, когда национал-социализм падет, они будут брататься с русскими, власть которых в результате еще больше увеличится“.

„В Германии осенью и зимой будет голод“.

После минуты молчания он добавил, словно для самого себя:

„Будут неимоверные трудности; для восстановления мира понадобится много мудрости“.

„Американцы выиграли свою войну; немецкая промышленная конкуренция сломлена на десятилетия“.

„От нас требуют безоговорочной капитуляции. Об этом не может быть и речи. Я не боюсь умереть“.

„Во Франции при нашей оккупации был порядок, хотя мы имели там всего 2000 немецких полицейских. У всех была работа, всем хватало еды. Нам удалось навести порядок и создать здоровые условия в портовом квартале Марселя, чего не смогло сделать ни одно французское правительство“.

„Я понимаю население, которое сражается за свободу своей страны. Мы никогда не опускались до таких методов, как англичане, которые, помогая французским маки, сбрасывали парашютистов в чужой униформе или в гражданской одежде“.

Понимание партизанской борьбы пришло к Гиммлеру слишком поздно. Слушая его презрительные слова о парашютистах, я вспомнил Голландию, особенно Роттердам. Лживость его аргументов была типична для всей беседы. Встреча длилась ровно два с половиной часа. В пять часов утра Гиммлер уехал из поместья на автомобиле. Все это время — за исключением 20 минут, когда я находился в другой комнате, — мы разговаривали.

Полчаса я находился с ним наедине, свободный еврей лицом к лицу со страшным и безжалостным шефом Гестапо, на совести которого пять миллионов еврейских жизней.

Гиммлер говорил большей частью спокойно и не взрывался даже при резких возражениях с моей стороны. Хотя внешне он сохранял спокойствие, его нервозность становилась все заметней. Он много говорил. Я воспроизвожу здесь лишь наиболее важные части беседы; свои собственные слова я привожу лишь в тех случаях, когда без этого будет непонятен процесс переговоров. Но мое описание буквально или по смыслу в точности соответствует тому, что было сказано, хотя я не всегда соблюдал хронологическую последовательность.

Несомненно, Гиммлер был умным и образованным человеком, но он не был мастером в искусстве притворства. Его цинизм особенно вылезал наружу, когда он говорил о предстоящих, по его мнению, катастрофах. Типичны слова, которые он сказал, прощаясь с Керстеном: „Лучшая часть немецкого народа погибнет с нами, а что будет с остальными, не имеет значения“. В отличие от Гитлера, он и в своем отношении к евреям был рационалистом. Гитлер питал к ним ярко выраженную антипатию. Гиммлер в своих действиях не руководствовался чувствами. Он хладнокровно приказывал убивать, пока считал, что это служит его целям, но мог бы пойти и другим путем, если бы счел его более выгодным для политики и для себя самого.

Какие мотивы могли побудить Гиммлера к тем небольшим уступкам, которые он делал в последние месяцы войны, в частности, по отношению к нам? Он ничего не требовал взамен. Он не верил, что может спасти свою жизнь с помощью этих уступок; он был очень умен и хорошо знал, сколь велик список его грехов. Возможно, он хотел предстать перед Историей в более выгодном свете, чем остальные главные немецкие военные преступники.

Удивляла слабая аргументация его защитительных речей. Собственно, он ничего не мог сказать в свою защиту кроме лжи. Никакой логики в построении фраз, никакого величия в мыслях, хотя оно может быть и у преступника, даже если его мораль противоречит правосознанию нормального человека. Только ложь и увертки! Последовательной была только его вера в то, что цель оправдывает средства. То, что он был одним из главных виновников массового убийства евреев, косвенно проистекало из его собственных слов. Я точно помню, что он сказал о числе евреев в Венгрии: „Я оставил там 450 000“. Поскольку он ничего к этому не добавил, из этого можно было сделать вывод, что он лично несет значительную долю ответственности за судьбу остальных венгерских евреев. Названная им цифра оставшихся в Венгрии евреев была также ложной, во всяком случае, сильно преувеличенной.