Через месяц после отъезда Чехова другой приятель Исаака Ильича - А. П. Ланговой уже из письма самого художника прочел: "Вам я могу, как своему доктору и доброму знакомому, сказать всю правду, зная, что дальше это не пойдет: меланхолия дошла у меня до того, что я стрелялся, остался жив, но вот уже месяц, как доктор ездит ко мне, промывает рану и ставит тампоны. Вот до чего дошел ваш покорный слуга. Хожу с забинтованной головой, изредка мучительная боль головы доводит до отчаяния. Все-таки с каждым днем мне делается лучше. Думаю попытаться работать. Летом я почти ничего не сделал и, вероятно, не сделаю. Вообще, невеселые мысли бродят в моей голове".
Разрыв с Левитаном поразил Софью Петровну больно, навсегда. Она как-то вдруг погасла, славно ее задули. Кувшинникова по-прежнему принимала друзей в своем салоне под пожарной каланчой, с какими-то художниками ездила на этюды, но самое дорогое и незабываемое постоянно напоминало о себе, и ничто с ним не могло сравниться в настоящем. Она часто стояла перед своим портретом, сделанным на память Левитаном. Он написал ее в лучшие дни, сидящую, в белом платье. Она бережно хранила и это платье, больше не надевая его.
По смерти Левитана, со слов Софьи Петровны, Голоушев записал воспоминания о художнике. Они единственные в своем роде по теплу, скромности и трогательности отношения к умершему. Ничто лишнее не вкралось в них, ни одного упрека, ни одной обиды... Кувшинникова была свидетельницей создания Левитаном всех крупных и знаменитых картин его. Без этих прозрачных и простых воспоминаний самое важное в жизни и творчестве Левитана было бы непонятно.
Еще ни одному из русских пейзажистов не выпадало такой славы, какую принесла Левитану картина "Над вечным покоем". Величие художника стало неоспоримым. Художник любил славу, жаждал ее. Картину "Над вечным покоем" понимали по-разному. Чаще не так, как ее задумал и осуществил художник. Великий пейзаж, суровый, мощный, грандиозная масса воды, грандиозное небо, неохватные русские пространства. Поэму о могучей русской природе, а через нее символическое представление о шири в размахе самой исполинской страны многие поняли жалко, нищенски, как призыв художника к вечности, едва ли не к религиозному самоуничижению. Реальное, здоровое, жизнерадостное, восхищенное познание своеобразного русского пейзажа, восторг перед величием его, идею силы и могущества его свели к каком;у-то мизерному поповскому "вечному покою", к смирению перед обычным человеческим концом, к смерти. Левитан мучился. Непонимание угнетало его. Он негодовал на товарищей-художников, на зрителей, смотревших на его вещь незрячими глазами. Но обвинял он только себя. Ему казалось, что он не сумел передать в картине тех мыслей и ощущений, которые волновали его и доставляли художнику счастье в большой и долгой работе над картиной.
НА ЗАКАТЕ
Левитан жил в Трехсвятительском переулке, близ Мясницкой части, во дворе, во флигеле. Вокруг росла буйно и густо сирень, которую так любил Исаак Ильич. Флигель был двухэтажный. Внизу были уютные, теплые жилые комнаты, наверху удобная красивая мастерская, отделанная в коричневых тонах. Среди мольбертов и картин стояло несколько кресел и стульев красного дерева с обивкой малинового штофа, пианино, фисгармония. Мастерскую построил для себя дилетант-любитель С. Т. Морозов. Он мало пользовался ею и, будучи горячим почитателем Левитана, уступил мастерскую художнику. Здесь прожил Исаак Ильич последние шесть лет своей жизни. Здесь он создал картины: "На севере", "Тишина", "Дорожка", "Буря. Дождь", "Солнечный день", "Сумерки", "Иэба", "Озеро", "Стога", "Летний вечер".
Всякая из них упрочивала прежнюю славу. Творчество приобретало все больший и больший размах. В гении Левитана открывались новые и новые стороны. Работал Исаак Ильич ежедневно. Никогда не пропускал светлых утренних часов, запираясь в мастерской от друзей и приятелей-художников. Маленькие левитановские кисти бездействовали во время сердечных припадков Исаака Ильича, часто укладывавших его в постель. Да еще семейные неурядицы, острые и яростные чувства вторгались в работу, ломая заведенный порядок жизни. Здоровый Левитан трудился с редким напряжением. Так течет большая река в равнине. Во внешнем спокойствии творческих часов художника не было самолюбования, каменной уверенности в себе. Он постоянно искал новых форм выражения, дробовал одни, бросал, возвращался к ним вновь, находил другие. Картины стояли на мольбертах годами, дожидаясь последнего мазка. "Они "доспевают" сами", -- говорил шутливо Исаак Ильич, показывая их посетителям мастерской. Только ранние свои вещи -- "После дождя", и "Вечер. Золотой Плес" -- Левитан написал в один день.
Читать дальше