Евгений Тарле - Отечественная война 1812 г. Сборник документов и материалов

Французы выехали из Дома в Кремль 10 октября в 3 часа пополудни, а из Кремля выехали в 7 часов. Оставили зажигателен, кои зажгли сначала дворец, потом Грановитую палату, Арсенал; потом начали рвать подкопы; взорвало на воздух пристройку к Ивановской колокольне с большими колоколами, потом взорвало новую угольную башню водовзводную, потом Арсенал от Троицких ворот: так были сильны удары, что в Воспитательном доме рамы из окон выскочили, множество истрескалось стекол и трещины по дому показались. В окружном строении и везде в Доме, где стояли французы, перегородки выломали и выбросили за окошки, мебель всю кололи и жгли; киоты, образа, все выбросали; мука, крупа — все разграблено французами… Крест с Ивана Великого сняли и с собой увезли. При французах не пущали в Кремль никого, и ворота были кругом затворены и завалены; по вступлении наших они остались также, никого не пущают и что там делается, не знаем. 2 раза был я ранен от французов, штыком в ногу и саблей по левой руке, а бит от них был без счету. Сей народ суть варвары злонравные, хуже зверей, народ презлой, хитрый и лукавый. Французы навезли из города разных сокровищ, мехов дорогих, разных вин бочками, рому, шампанского, цимлянского, нагнали овец, телят и праздничали у нас в доме. Комиссар Рухнн был посылан в Петербург к государыне; подорожная дана ему от Наполеона, за его подписанием; он там пробыл более трех недель, жандармы его провожали до Черной Грязи; государыня ему пожаловала 150 руб. Наши войска вступили в Москву — сначала казаки, 12 октября был в доме караул из казаков, казаков сменили гусары, а потом прибыли пехотные полки.

Бумаги Щукина, ч. У, стр. 161–163.

Из воспоминаний В. А. Перовского о пребывании в плену у французов.

…На 11-й или 12-й день нашего заточения [13] в Москве вошел к нам французский пехотный офицер и объявил, что ему поручено на другой день вести нас в Смоленск, и чтобы мы рано поутру были готовы к походу. Предупреждение почти лишнее: нам готовиться к походу было нечего. Платье, которое было на нас, было единственным нашим имуществом, но выступлению из Москвы почти все мы были рады. Всякая перемена в положении нашем казалась улучшением. В тот же день ввечеру пришел опять офицер для составления нам списка по чинам: все штатские чиновники внесены были в список соответствующими военными чинами, а потому и сделался я, прапорщик, младшим из всего общества. На другой день, 16 или 17 сентября, на рассвете пришел тот же офицер. Провожая нас, сделали перекличку и роздали хлеба каждому фунта по 3, сказав прежде в предосторожность, что так как неизвестно, где и когда раздадут нам опять хлеб, то чтобы мы его берегли..

Тотчас по выходе из Москвы, которую покинул я с чувством прискорбия и сожаления, хотя некоторым образом и рад был от нее удалиться, за заставой дожидалась нас колонна пленных солдат с сильным конвоем. Утешительно и вместе больно было встретиться с пленными воинами нашими. Вся колонна состояла слишком из тысячи человек, но и тут, как между офицерами, не все были военные и понапрасну делили с нами горькую участь. В солдатской колонне много было купцов и крестьян. Французы, ссылаясь на их бороды, уверяли меня, что это казаки. Тут были и дворовые люди и даже лакеи в ливреях, которые, по мнению провожающих нас, были также переодетыми солдатами. Один из конвойных солдат требовал моих сапог, показывая мне свои разодранные. Я разулся и отдал ему их добровольно, избежав тем грубости или насилия. Идучи босыми ногами по крепко замерзшей грязи, я скоро почувствовал сильную боль в ногах, которая постоянно увеличивалась вместе с опухолью. Несколько верст за Москвою встретились нам 2 мужика. Один из них нес за спиной запасные лапти, и уступил их мне за кусок хлеба. Счастливый приобретением сим, догнал я голову колонны и шел некоторое время близ французского офицера.

Вдруг за несколько шагов позади нас раздался ружейный выстрел, на который не обратил я сначала внимания, думая., что причиною тому неосторожность какого-нибудь конвойного солдата. Вслед за выстрелом подошел к офицеру унтер-офицер, донес, что пристрелил одного из пленных, и возвратился в свое место. Я не верил ушам своим и просил офицера объяснить мне слышанное мною: «Я имею письменное повеление, — сказал он мне с вежливостью, — пристреливать пленных, которые от усталости или по другой причине отстанут от хвоста гюлонны более пятидесяти шагов. На это дано конвойным приказание однажды навсегда. Касательно же офицеров, — прибавил он, — так как число их не слишком значительно, то велено мне их, пристреливши, хоронить». Сии последние слова были, кажется, им сказаны из какой-то странной учтивости и, некоторым образом, мне лично в утешение. Я отвечал ему, что, судя о товарищах своих по себе, не думаю я, чтобы кто-нибудь из нас стал настаивать на исполнении той части его обязанности, которая относилась до похорон, и объявил ему от имени всех, что мы избавляем его от лишнего сего труда. Признаюсь, что открытие, им мне сделанное, не совсем мне нравилось, ибо боль в ногах напоминала мне о возможности быть расстрелянным. «Что могло быть причиною жестокого повеления, вами исполняемого? — спросил я офицера. — Не лучше ли не брать в плен, чем, взявши, расстреливать? И как хотите вы требовать от людей голодных, чтоб они шли, не отставая один от другого?» — «Все это правда, — отвечал он, — но начальство приняло сию меру для избежания того, чтобы отставшие пленные, отдохнув, не стали тревожить нас. Впрочем, вы сами тому причиною: больных оставлять негде, госпиталей нет, вы сожгли и города и деревни».