Андрей Буровский - Правда о допетровской Руси

Так вот, все, сказанное выше, — это всего лишь трудности периода внедрения и сложности периода адаптации, не более. Рано или поздно нашему и этнографу, и разведчику предстоит начать жить как бы в двух временах, в двух цивилизациях сразу. Придется ему привыкать и к духотище в избах, и к антисанитарии, и к пользованию непривычными вещами; придется выучить язык и начать жить так, как будто ты здесь и родился.

Появятся и местные друзья… У ученых родился даже такой термин — «этнографическая дружба». В конце концов, как бы ни отличались объекты изучения от исследователя и его народа, но и они тоже люди. Их сознание подвержено страстям — если не таким же точно, как у этнографа, то очень похожим. Их жизнь протекает между рождением и смертью и сопровождается браком и рождением детей.

Некоторые из изучаемых проявляют самые замечательные душевные качества, высокоценимые во всяком обществе: они трудолюбивы, умны, порядочны, надежны, ответственны и так далее и тому подобное. Этих людей трудно не уважать, а кто-то из них окажется ученому поближе душевно, и он с ними захочет подружиться.

Принцип «народной дипломатии» основывается именно на этом — стоит людям начать жить вместе и знакомиться друг с другом в личном общении, и уж они найдут общий язык. Сразу выясняется, что расхождения в мелочах — в планировке жилищ, способе готовить поедаемые продукты, в планировке надеваемых тряпок и так далее — вовсе не мешают хорошо понимать друг друга. Можно научиться пользоваться любой утварью и любыми предметами. Можно привыкнуть к одежде и еде, поведению в доме и на людях. Гораздо важнее то, что между людьми разных цивилизаций обязательно оказываются гораздо более глубокие различия — психологические. Как справедливо пишет уже упоминавшийся Л. Б. Алаев, «у индийцев много пристрастий, которые нам не понять и не разделить».

Не пытаясь навязать что-либо нашему «путешественнику во времени», осмелюсь утверждать: в любом случае, у современного россиянина и московита XVII века есть два принципиальных различия в психологии и поведении:

1. Огромная несвобода.

2. Столь же огромная мера жестокости. Несвобода не только и не столько в том, что человека кто-то «угнетает» и его поведение определяется извне. Но в несравненно большей степени несвобода — в том, что сам человек не мыслит себя вне какой-либо группы. Для него естественное состояние — вовсе не самостоятельность и не свобода, а принадлежность к группе, клану, сословию, территориальной области, семье (той самой — десятки и сотни людей во главе с большаком). Даже оказавшись вне этих сущностей, московит, как правило, вовсе не хочет воспользоваться предоставленной ему свободой: как те посадские, которые на Земском соборе 1649 года охотно закрепостили сами себя.

Человека XVII века всегда контролирует государство, корпорация, община, род, семья. Человек обязательно входит в какую-то общность, и все окружающие воспринимают его вовсе не как самодеятельную личность, а как часть этой общности. Сам же человек не только не сопротивляется этой включенности, но и принимает ее с полным удовлетворением. Он не покоряется внешней силе, а просто существует по определенным правилам.

Эта невычлененность личности из группы подчеркивается даже такой, дикой для нашего современника деталью — отсутствием у множества людей особого, только им принадлежащего места для сна и собственной посуды для еды. Действительно, ведь нет никаких рациональных причин есть из отдельной тарелки, пить из отдельной чашки или кружки. По существу, мы имеем каждый свою посуду не потому, что никак нельзя иначе (предки как раз поступали иначе и не умирали с голоду), а потому, что мы привыкли быть каждый своей автономной личностью. Мы так привыкли к этому, что любое другое поведение за столом кажется нам дикостью… А в начале XVII века в Московии отдельная тарель (как тогда говорили) дается только царю и его жене. Остальные гости на царских пирах группируются возле блюд и тарелей, едят по нескольку человек из одной посуды. К концу правления Михаила Федоровича, и особенно в эпоху Алексея Михайловича, устанавливается новая дворцовая норма — каждому участнику пира ставят по отдельной тарели.

К концу XVII века в большинстве аристократических домов отдельная тарель — нечто совершенно обычное. Если учесть, что ложки и кружки для питья и раньше были у каждого свои, то получается: в придворно-аристократической среде индивидуальность каждого человека подчеркивается уже очень последовательно. Обычай же стремительно завоевывает себе сторонников в среде широких слоев дворянства, в том числе провинциального, приказных, купцов, посадской верхушки.