Старый Гостиный двор.
Новые Лужники.
Ансамбль Манежной площади.
Большой и Опера Колобова.
Храм Христа Спасителя.
Гостиницы на Тверской, в Столешниках.
Памятник Петру Великому.
Московский зоопарк.
Башни на набережных.
Митино, Жулебино, Бутово...
МКАД, Третье кольцо.
По этим и другим адресам почти каждую субботу мчатся мэр, члены правительства, журналисты и я, добровольно лишив себя выходного, чтобы видеть своими глазами небывалое.
* * *
Все началось на Поклонной горе, куда спешат теперь молодожены, белеет Храм, вознесся обелиск, скачут кони, трубят золотые трубы и Георгий Победоносец поражает фашистского зверя, которого наши солдаты добили в берлинском логове.
Поклонную я увидел, когда на ней заложил камень мемориала. Спустя двадцать лет черная глыба покоилась на месте. Накануне Московской Олимпиады снова бродил по холмам и оврагам, пытаясь установить, откуда кланялись Москве в давние времена, где Кутузов смотрел на нее перед сдачей города Наполеону. Тогда убедился, что срыли поклонное место, спланировали холм в несколько этапов задолго до того, как Анатолий Полянский взялся завершить то, что не сумели до него Вучетич и Томский.
Поэтому поразился, когда прочитал в газетах о мнимом злодействе проектировщиков памятника Победы, поднявших якобы руку на святыню.
- Восстановим Поклонную гору! - потребовали патриоты из общества "Память", выйдя с этим лозунгом на первую в истории советской Москвы политическую демонстрацию под стены Кремля, откуда с ведома Бориса Николаевича проследовали по Тверской к Моссовету для собеседования с первым секретарем горкома, пообещавшим разобраться. Разобрался...
Замерли башенные краны над всесоюзной стройкой. Все громче призывали снести до основания стены возведенного громадного музея. Тогда и написал, где на самом деле была Поклонная гора. Для восстановления ее пришлось бы снести Триумфальную арку, засыпать Кутузовский проспект.
А наутро ощутил, какой силой обладает общественное мнение. Незнакомые люди ночью звонками поднимали с постели, угрожая расправой. Герой-генерал допытывался по телефону, с чьей подачи написаны "Быль и мифы Поклонной горы"... Трижды пришлось бить в одну цель, опровергая эмоциональные публикации, появлявшиеся и слева, и справа. Чувствовал себя как тот солдат, что вышел в поле один. Настоящая журналистика, как понимаю, это сольное пение. И понял, столкнувшись в который раз лбом со стеной, что общее мнение - не синоним истины. Сфокусированное на отдельных явлениях и лицах, оно зачастую является феноменом всеобщего заблуждения, что, например, наблюдаем мы сейчас при оценке ярчайшего дарования, монументов Зураба Церетели, делающего Москву краше и радостнее.
* * *
Сегодня можно спать спокойно и не переживать утром, что ночью где-то в Замоскворечье бульдозеры подкосили дом Островского... Другие проблемы волнуют, другие герои нуждаются в помощи газеты, остающейся и при демократии орудием в борьбе за истину.
Снова приходится отбиваться слева и справа, где с одного фланга заклинают: "Москва - Рим эпохи упадка", а с другого - тратятся на книгу "Москва - империя зла" с портретом мэра, как будто бы не его правительство поднимает город с колен, мало что получая из тощей казны России. У нее нет средства, чтоб помочь национальной библиотеке, Историческому музею, Академии живописи, ваяния и зодчества, достроить начатый национальный детский парк...
Не проходит дня, чтобы в который раз стройку на Манежной не окрестили "ямой", не метнули стрелу в Храм Христа, не прошлись по адресу памятника Петру Первому, который чуть ли не загораживает Кремль, хотя его давным-давно заслонил "дом на набережной".
Процитирую несколько недавних высказываний, оценок, пророчеств:
"Призрачный платоновский "Котлован" зияет посреди Москвы".
"Роются в Москве ямы и возводятся башни".
"Все объекты - пример небывалого волюнтаризма властей".
"Стройка у стен Кремля не сулит никакой удачи".
"Поставив на зодчество, московский мэр рискует проиграть".
Так пишут образованные люди, считающие себя либералами и демократами в дни, когда девять человек из десяти проголосовали на выборах за мэра.
Как там говорят на Востоке: собаки лают, а караван идет. Нет, не идет - плывет, летит над волнами, под голубыми небесами моя Москва под парусами.