Сергей Сергеев-Ценский - Валя

Оттого, что пустой вопрос этот больно его задел, Алексей Иваныч ответил, подумав:

— Нет, у меня нет жены!.. Нет, жены нет… Это я к сестре.

— Или к невесте? — опять пусто спросила дама, улыбаясь. — Такой у вас рассеянный вид.

— Вот как? — серьезно удивился Алексей Иваныч. Оглядел свою бурку и добавил: — Это оттого так кажется, что я легко одет, а теперь зима.

В это время кто-то в волчьей шубе, почему-то знакомой походкой, прошел мимо стола к буфету.

Только эту походку отметил взгляд. Почему-то павлин на парапете вспомнился ярко, и, допивая четвертый стакан чаю, думал Алексей Иваныч спросить священника: не дьякон ли он, и даму: не гречанка ли она из Мариуполя, например… Но, еще раз внимательно всмотревшись, Алексей Иваныч увидел, что этот в шубе волчьей, пожалуй, очень похож на Илью, только что этот — бритый, — не на того Илью, которого он видел недавно, а на прежнего, на студента, — Илью, который, уходя от него, поднял воротник шинели, на того, которого он тогда с Валей в театре встретил… И даже бормотнул Алексей Иваныч, изумясь: "Как же так? Неужели он?.." Вот он, подойдя к буфету, что-то выпил, запрокинув назад голову, и медленно стал искать глазами, чем закусить… все повадки Ильи.

Встревожась, насторожась, как охотник, бросив свой чай и дьякона (или священника) и караимок (или гречанок из Мариуполя), Алексей Иваныч все смотрел в спину вошедшему, но когда услышал, что тот сказал что-то (что именно, — не расслышал, а только тембр голоса), сомнений уже не осталось: если не сам Илья, то его двойник или брат (может быть, и есть у него брат), и Алексей Иваныч быстро вскочил и подошел сам к буфету. Он даже испугался несколько, ему даже хотелось ошибиться, — однако это был действительно Илья. И ничуть не пытался он скрыться от Алексея Иваныча, даже глаз не отвел, а, вытирая губы салфеткой, рассмотрел его всего с заметным любопытством.

— Это… вы? — с усилием спросил Алексей Иваныч.

— Я, я… В Харьков… А вы куда? — спросил Илья. — Уж не ко мне ли опять? — и чуть улыбнулся.

От тембра этого голоса, жирного и круглого, Алексею Иванычу стало и тоскливо вдруг и очень тревожно.

— Я? Нет… совсем не к вам… Я тоже в Харьков… — Он смешался было, но добавил уже тверже: — Не в самый Харьков, то есть… А вы, значит, вот как! Правду тогда сказали, что вам надо ехать? Вот как! Я не думал.

— Я большей частью говорю правду, — серьезно сказал Илья.

Он расплатился не спеша и отошел от буфета.

Забыв о своем чае, Алексей Иваныч шел рядом с ним.

У бокового столика, на котором лежали газеты и какой-то сверток, Илья сел, распахнув шубу, и Алексей Иваныч, не совсем овладев еще собою, но уже все случайнее забыв, уселся за тот же столик, точно это было опять в кабинете Ильи, точно тот разговор, который был между ними, даже и не прерывался. Он весь его припомнил сразу, этот путаный разговор, и сразу же показались в нем бреши, неплотные, на живую нитку сметанные места, над которыми нужно было бы еще поработать, кое-что кое с чем связать плотнее. Странно было еще и то, что вся вокзальная суета не только перестала занимать Алексея Иваныча, — она даже существовать для него совсем перестала: было опять только двое их и опять Валя с ним, только прежде Алексей Иваныч себя чувствовал более смелым, а теперь он начал ощущать какое-то превосходство над собой Ильи (может быть, просто оттого это, что на нем была только бурка, а на Илье шуба волчья). Он даже, глядя на Илью, иногда отводил глаза, чтобы себя не выдать.

— Вы к доктору? — спросил Илья густо.

— Я? зачем? Нет, я не болен, — быстро ответил Алексей Иваныч.

— Нет, не лечиться, конечно, а… Вот вы говорили, что у вас санаторий хочет строить какой-то доктор… Крылов, кажется.

— Да, да… я сказал, — припомнил Алексей Иваныч, — это я пошутил.

— По-шу-ти-ли?.. Ишь вы как!.. Хотя почему бы вам и не полечиться? лениво сказал Илья.

— Чем же я болен? — удивился Алексей Иваныч.

— Всякий из нас чем-нибудь болен.

— Нет, я не болен.

— Однако поговорить с доктором никогда не мешает. — Илья поправил пенсне, потом снял его, протер, надел снова, потом медленно достал портсигар, тяжелый, серебряный, с золотой монограммой, открыл и протянул Алексею Иванычу, и тот взял было папиросу, но тут же положил ее обратно, сказавши:

— Нет, у меня свои… Я только свои курю, простите…

Странно было ему видеть теперешнего Илью, так похожего на прежнего, год тому назад. Теперешний, гладко выбритый, выпуклощекий, он был тот самый, которого он носил в себе долго вместе с Валей, тот самый, с которым объяснялся он мысленно тысячу раз, тот самый, который заставлял его и в одиночестве даже вскакивать вдруг и сжимать кулаки, тот самый, ради которого он приехал, наконец, на юг, к морю.