Владимир Першанин - Сталинградская страда. «Ни шагу назад!»

Продвигаемся дальше к западной окраине города, нигде ни души. Да и никто не ждал встречи с горожанами. Мы уже привыкли видеть только что оставленное жилье пустым. Внизу, прямо перед лестничным маршем, шевельнулось что-то, накрытое белой простыней. «Человек», — подумали мы. Пальцы на спусковом крючке, приближаемся. Подошли к топчану, теперь было ясно: лежал человек. Но кто он? Сдернули простынь.

Перед нами лежал старик, лет восьмидесяти, седой как лунь. Его щеки, губы и ресницы закрытых глаз судорожно дергались. Около него, на топчане, лежала горбушка хлеба и пол-литровая банка с водой. Мы стояли над стариком еще две-три минуты, и он ни разу не открыл глаза. Все его лицо, сложенные одна на другую руки тряслись. Накрыв его простыней, ушли. Это был первый гражданский немец после 600-километрового пути.

В начале марта мы вышли к реке Нейсе. Война подходила к концу. Это понимали все. Но понимали и другое. При том ожесточенном сопротивлении немцев не все доживут до победы. Некоторые бойцы с тоской читали письма из дома. Их уже ждали, но дождутся ли? Ко мне подошел один из саперов, Павел Михеев, и, улыбаясь, сказал:

— Товарищ сержант. Пишет жена, чтобы поосторожнее воевал. Очень хочет, чтобы я вернулся.

Что я мог ему ответить? Никто не знает, что будет с нами завтра. Какие сюрпризы готовит нам эта река, через которую наверняка придется наводить переправу?

Мои предчувствия сбылись. Нашей роте было приказано поставить понтонный мост. Ночью грузовики с понтонами, бревнами и настилом на малом ходу приблизились к реке. Пока никто не стрелял. Работа шла в быстром темпе. Осторожно опускали один за другим понтоны на воду. На них ложились прогоны, настил. Но как только дошли до середины реки, работа осложнилась.

Понтоны течением относило в сторону. Нам пришлось немало повозиться, но когда мост был готов, передовые части еще не подошли. Мне приказали взять свое отделение и охранять подходы к мосту на западном берегу. Неподалеку расположился десяток пехотинцев, а вскоре переправилась артиллерийская батарея.

И в этот момент немцы открыли орудийный огонь. В первые же минуты погиб один из саперов, двое бойцов были ранены, разбило приклад ручного пулемета. Надежных окопов у нас не было, кругом сухой песок. Вместо окопов, несмотря на наши старания, получалось подобие неглубоких воронок.

После обстрела услышали немецкую и русскую речь. Открыв плотный огонь, на нас наступали немцы и власовцы. «Ну что, приехали? Конец вам сейчас будет, на куски порежем!» — кричали власовцы.

Всего наступающих было человек 100–120. Пехотное отделение, на которое мы рассчитывали, поддавшись панике, бросилось в воду и поплыло на другой берег. Батарея тоже замешкалась. Я решил имитировать контратаку. Тихо передал по цепи:

— Кричим «ура», а сами остаемся на месте.

Кричали «ура», не жалея глоток. К нам присоединились артиллеристы (почему они не стреляли, не знаю), приплыли назад пехотинцы. Немцы и власовцы отошли, а кое-кому из бросивших позицию артиллеристы набили морду за трусость.

С рассветом по мосту переправилось еще несколько наших частей. Но мост был сильно поврежден, некоторые понтоны затоплены. Приказали восстановить переправу и в первую очередь забить сваи.

Бревна-сваи забивали с плотиков, через которые перехлестывала ледяная вода. И тут на нас с западного берега обрушился огонь из пулеметов и стрелкового оружия. Пришлось лечь на сваи и плотики. Когда огонь затих, снова взялись за сваи. Два-три удара — немцы опять открывают огонь и заставляют нас ложиться.

Пять ночей подогнем мы наводили переправу, которую немцы разбивали, а мы упрямо восстанавливали. Огонь был такой сильный, что от деревьев на берегу остались одни обрубки. Снаряд угодил в ствол дерева над окопом, где находились командиры взводов Караичев и Силантьев. Осколки ударили в них пучком. Но верно говорят, что у каждого своя судьба. Лейтенанту Силантьеву оторвало обе ноги, а Караичев остался невредим.

На рассвете опустился густой туман. Это помогло эвакуировать убитых и раненых. Утром к окопу, где находился Силантьев, прикатила упряжка собак, ведомая только вожаком-собакой. Собаки в упряжке легли, плотно прижавшись к земле, а вожак, не обращая внимания на разрывы и свист осколков, повернувшись к окопу с раненым, все время смотрел, когда же уложат раненого.

Когда Силантьева погрузили и закрепили ремнями, Караичев махнул рукой. Вожак понял его без слов, поднялся, а следом за ним остальные собаки. Упряжка рванулась к лесу, а впереди и позади ее, как и по всему участку, рвались снаряды. Но собаки сумели добраться до леса. Добрым словом вспоминали мы четвероногих санитаров. Собаки пришли сами, без людей, и вернулись в санбат, где были «прописаны» эти хорошо обученные помощники.