Борис Горбачевский - Ржевская мясорубка. Время отваги. Задача — выжить!

А она все говорила — и такое, что можно было сойти с ума:

— …Не знала до тебя, что можно стать такой счастливой, не верила в искренность, чистоту отношений; теперь я знаю, что обманывала себя, ты помог мне это понять.

А потом мы замерли — просто смотрели друг на друга и молчали, и это молчание сказало нам больше, чем самые высокие слова…

Нет сна — одно желание…

— Я люблю тебя, Роза.

— Все мужчины, когда близки с женщиной, клянутся в любви — так говорят мои пациентки, они многим делятся со мной.

— Ты мне не веришь?

— Верю.

— Тогда я буду краток. ЗАГС, наверно, открывается в десять. Мы пойдем в ближайший, и я уговорю расписать нас. Оттуда прямо на вокзал — ты проводишь меня.

— Уверен? Почему ты так решил, почему так торопишься?

— Я боюсь тебя потерять.

— Ты подумал о своих? Как они отнесутся к твоей идее? А мои родители! Я не имею права их обманывать. Нет, лучше ты пиши мне. А я буду ждать тебя, очень ждать.

— Может, ты и права, — неожиданно для себя согласился я. — Я буду писать тебе.

Почему вдруг охладел мой пыл?..

За окном брезжил рассвет, я гладил ее волосы и думал о ней — женщине, с которой собирался прожить целую жизнь, ее любовь чиста и безмерна — дар, посланный мне судьбой.

Говорят, молодость подобна жаворонку, она полна собственных утренних песен — во славу самой молодости и во славу любви.

Я не написал ей ни одного письма.

Провожал меня отец. Приехала и Неля. Втроем мы стояли на платформе. Вот-вот должен подойти поезд, уже к вечеру он доставит меня на фронт.

Шутили, смеялись, а на сердце у всех тревога, не отпускавшая ни на миг, — свидимся ли? Утром, провожая меня, мама плакала, я говорил ей, что буду писать, целовал, успокаивал, но что я мог сказать ей в утешение? Папа бодрился, только чаще, чем обычно, курил.

Подошел состав из шести вагонов. Побольше и пассажиров — в основном офицеры после госпиталей. Процедура проверки документов, билетов, и уже началась посадка. Папа вздохнул, кивнув на мой саквояж, и горестно произнес:

— Провожаю сына с чемоданом, полным водки, но без единой книги.

Мы расхохотались. Действительно, мой саквояж был до отказа набит бутылками водки, чесноком и луком.

Неля попросила разрешения минуту поговорить со мной. Мы чуть отошли в сторону. Она сунула мне в руки симпатичного игрушечного медвежонка:

— Вот тебе талисман, он тебя спасет: я заколдовала его у одной известной московской цыганки. Как ты его назовешь?

— Вася, — назвал первое пришедшее на ум имя.

Милый Вася прошел со мной всю войну. Он и сейчас хранит меня. Я отношусь к нему не только как к реликвии, но как к солдату и другу.

— Держись, сын, — сказал папа на прощание и похлопал меня по плечу.

С Нелей расстались нежно. Поцеловала она и медвежонка Васю.

Состав тронулся.

Набрав скорость, поезд несся на запад, я стоял у окна, глядя на мелькавшие мимо картины. Но мысли были далеко. Две дивные женщины подарили мне свою любовь, еще одна стала другом, — редко выпадает такое нашему брату… И всех трех я очень скоро забуду. То ли причиной тому ветреность юности, то ли «толстая солдатская кожа», как сказала Неля, или бездушие?.. Ответ был, пожалуй, иной. Фронт жестко, точно клещами, держал нас всех, от него не уйдешь, он никому не позволит надолго и без остатка отдаться собственным чувствам.

А кони все скачут и скачут,

А избы горят и горят… — и пока это так, ты — солдат, ты не принадлежишь себе. После Москвы я на многое смотрел по-новому. За два года войны каждый из нас — в тылу и на фронте — столько пережил, что хватило бы на три человеческие жизни.

…Как изменился пейзаж за окном. В Подмосковье, куда ни взглянешь, всюду возились в земле люди: каждый свободный клочок во дворах, возле домов, даже у полотна дороги обрабатывался под огороды. А теперь пошла израненная земля, словно поработал здесь дьявольский гигантский каток. Сожженные дотла села. Пустые, заросшие пустоцветом поля. Изрытая окопами и противотанковыми рвами земля. Сплошь израненные леса, изрубленные снарядами и осколками. Хилые перелески; избитые, грязные большаки и дороги. Разрушенные до последнего кирпича поселки. Снесенные с лица Земли элеваторы и железнодорожные станции. И землянки, землянки на пепелищах… Лишь изредка замаячит одинокая фигура человека. И так всю дорогу до Вязьмы.

Москва уже казалась мне далекой планетой — мы, фронтовики, и москвичи, с которыми я встречался, были чужими друг другу: я не почувствовал в них гордости за нашу армию, наши боевые дела. Выходит, мы еще плохо воюем? А люди в тылу ждут побед, ждут скорого окончания войны…