Гарольд Дойч - Заговор против Гитлера. Деятельность Сопротивления в Германии. 1939-1944

Заняв этот пост, Буркхардт быстро понял, что он отнюдь не переоценивал связанные этим назначением трудности. Он оказался буквально зажатым между откровенными политическими интригами и махинациями нацистов, с одной стороны, и твердолобостью, отсутствием гибкости и недальновидностью польского руководства – с другой. В часто возникавших сложных и почти тупиковых ситуациях единственным утешением и «лучом света» для него была твердая и постоянная поддержка со стороны Вайцзеккера. Связь между собой они поддерживали через графа Ульриха фон Шверин–Шванефельда, одного из молодых дипломатов, входивших в окружение Вайцзеккера, у которого в Данцигском «коридоре» было поместье, и его появления там не должны были вызывать вопросов. Однако, когда выяснилось, что за Шверин–Шванефельдом установлено наблюдение, Буркхардт предложил Вайцзеккерру прибегнуть к шифрованной переписке, смысл которой был бы ясен только им [9]. Более двух лет и Буркхардт, и Вайцзеккер не жалели сил, чтобы попытаться сгладить польско–германские противоречия и таким образом разогнать все более сгущавшиеся тучи военного конфликта. В ходе их сотрудничества Буркхардт получил представление об оппозиции внутри германского МИДа, как бы заглянув внутрь ее. В результате он фактически присоединился к оппозиции, оказывая помощь и содействие в ее работе; так, однажды он спешно выехал в Берн по заданию Вайцзеккера для того, чтобы передать послание оппозиции английскому правительству.

Последним в этом трио, в котором каждый считал сохранение мира своим личным долгом, был посол Италии в Берлине Аттолико. Трудно представить себе кого–либо внешне менее всего похожего на дипломата, нежели Аттолико. Встретившемуся с ним в коридорах МИДа могло показаться, что это какой–то рассеянный профессор, который забыл дома шляпу, трость и пальто, заблудился и не знает, куда идти дальше. Это впечатление еще более усугублялось его сутулостью, что часто бывает с близорукими людьми, которые как бы опасаются на что–нибудь налететь. Однако за толстыми стеклами очков живо сверкали глаза, в которых читались ум и чувство юмора. Очень скоро окружение Вайцзеккера смогло убедиться в живости ума и проницательности итальянского дипломата. Аттолико не говорил по–немецки, и круг его знакомых в Берлине был довольно узок. Поэтому он был очень разборчив в контактах и устанавливал доверительные отношения лишь с теми официальными лицами, к которым испытывал уважение. Именно такого рода отношения установились у него с Вайцзеккером и Эрихом Кордтом; очень скоро они переросли в откровенно дружеские. Их взгляды не только сходились в определении общей цели – сохранить мир, но и в методах ее достижения. По их мнению, дальнейшее укрепление итало–германских связей способствовало бы созданию порочного круга, когда оба диктатора поддерживали бы друг друга в проведении авантюристической политики. В своем противодействии этому зловещему «сотрудничеству ради агрессии» они нашли единомышленника в лице немецкого посла в Риме Ульриха фон Хасселя и могли рассчитывать на его поддержку, пока его самого не отозвали из Рима за «равнодушие» к укреплению итало–германского сотрудничества и недостаточное рвение в этом вопросе. В том, что в 1939 году Италия временами выступала в качестве тормоза, а не стимулятора внешнеполитических авантюр Гитлера, личная заслуга принадлежала, безусловно, Аттолико.

Связующим звеном между Буркхардтом и Аттолико, каждый из которых по мере своих сил и в рамках своих профессиональных обязанностей пытался сделать все, чтобы предотвратить надвигавшуюся катастрофу, являлся Вайцзеккер. Благодаря ему они не только поддерживали связь между собой, но и черпали силы и уверенность в своей деятельности – это было настоящее триединое целое. Буркхардт, который пережил войну, публично подтверждал это. Аттолико, умерший в 1942 году, высказал свое мнение о роли германского госсекретаря во время встречи с Буркхардтом, организованной весной 1939 года польским послом в Берлине Йожефом Липским. Его мнение дошло до нас в следующем изложении Буркхардта:

«Я болен, – сказал мне Аттолико, – и жить мне осталось недолго. Я надеялся, что мне удастся пожить последние несколько лет просто для себя, вырвавшись из этой ужасной атмосферы. Но я не могу сделать это. Я должен предпринять все, что в моих силах, чтобы остановить это безумие, этот преступный безумный кошмар, я имею в виду угрожающий разразиться конфликт между Германией и Польшей. Сейчас все поставлено на карту: мы стоим на пороге Второй мировой войны». Он говорил быстро и страстно, его дыхание сбивалось, и он держался за сердце, как будто чувствовал сильную боль. «Однако все вокруг, – продолжал он, – погрязли в заговорах, везде люди буквально сами жаждут катастрофы. Поляки сами ужасно осложняют нам работу, ну а здесь, в Берлине, нам приходится иметь дело с опасными и безответственными идиотами, которые ничего не понимают в современном мире, не отдают себе отчета в том, что одного выстрела достаточно, чтобы выпустить наружу те силы, которые неизбежно приведут к новой мировой войне с роковыми и ужасными последствиями». Он отвернулся и заговорил более спокойно: «В Италии ситуация не намного лучше. Здесь нет серьезных, зрелых и ответственных людей; нет настоящей дипломатии. Все выходит из–под контроля; влияние Берлина становится все более и более определяющим, а это может иметь роковые последствия».