Стефан Газел - Убить, чтобы жить. Польский офицер между советским молотом и нацистской наковальней

– Теперь, по крайней мере, дело сдвинется с места, – заметил один из нас.

Советский сержант в сопровождении двух солдат подошел к свинарнику и, сняв замок, открыл дверь.

– Каждый из вас должен назвать имя, ранг и подразделение, в котором служит, – объявил он.

Я был ближе всех к двери, и мое имя возглавило список. Когда все сообщили требуемые данные, сержант выкрикнул мое имя и скомандовал:

– Выходи! Выходи наружу! Ну!

Я был под охраной препровожден в дом. В комнате за столом с разложенными бумагами сидел советский офицер, недавно приехавший на машине.

– Какая от вас вонь! – Этими словами он встретил мое появление, скользнув равнодушным взглядом. Говорил он на хорошем польском языке.

– А чем я, черт возьми, могу пахнуть, если провел ночь в свинарнике? – взорвался я. – Духами?

– Но разве я вас туда поместил? – вежливо улыбаясь, спросил он.

– Тогда, по крайней мере, скажите своим людям, чтобы они разместили нас в нормальном помещении.

– Это не в моей власти, но я могу передать ваши пожелания начальнику караула, – вежливо ответил он.

– Нам не дают ни есть, ни пить.

– О, надо же. Об этом я ему тоже скажу, – пообещал офицер.

И только тут я понял, что он просто издевается надо мной.

– Не возражаете, если я приоткрою окно? От вас идет такой запах, сил нет терпеть, – брезгливо поморщился офицер и продолжил, повернувшись к охране: – Дайте лейтенанту стул.

Я с хлюпаньем (виной тому насквозь промокшие брюки) опустился на стул.

– Теперь давайте перейдем к делу. Кто вы по профессии, чем занимались до армии?

– Я был офицером торгового флота, – ответил я.

– А до этого?

– Государственным служащим.

– А еще раньше?

– Студентом, юношей, ребенком и младенцем! Вы удовлетворены? – проорал я.

– Вполне, – ответил он, все еще вежливо улыбаясь. – Но зачем же так сердиться? Ведь вы прекрасно понимаете, что это пустая формальность.

– Когда меня освободят?

– Когда будет покончено с формальностями. Это не займет много времени, – спокойно ответил он.

В сопровождении конвоя я вернулся в свинарник, и на допрос был взят другой офицер. Я передал собратьям по несчастью весь разговор с советским офицером, и они засыпали меня вопросами.

– Он говорит по-польски?

– Да, причем почти без акцента, – ответил я.

– Вы высказали жалобы?

– Конечно, я все ему высказал.

– И что он ответил?

– Я уже говорил вам. Он сказал, что мы тут не задержимся.

После того как всех допросили, мы попытались проанализировать сложившуюся ситуацию. Как будут развиваться дальнейшие события? По этому вопросу нам не удалось прийти к общему мнению. Среди нас был майор, который довольно хорошо знал русских; он был в русском плену в 1920 году. Однако и он не отважился дать точный прогноз.

– Насколько мне известно, они или сразу же расстреливают, или пытаются склонить на свою сторону, – сказал он. – Они нас не расстреляли, и это внушает надежду.

– Не понимаю, почему они должны нас расстрелять? Мы же не воюем против них! – раздался удивленный голос.

– Вам никогда их не понять. Они могут расстрелять вас за то, что вы офицер, или помещик, или капиталист, или просто за то, что вы поляк. Они называли нас «контрреволюционерами» в прошлую войну, – ответил майор.

Воцарилась тишина.

– Интересно, как долго мы просидим в этой грязи? – разорвал тишину чей-то недовольный голос.

Мы вытерпели четыре дня, а потом нашему терпению пришел конец. Когда советский комиссар (теперь мы знали, кем был офицер, беседовавший с нами) приехал утром, чтобы продолжить допросы, мы подняли бунт. Он позволил нам вычистить свинарник и настелить сухой соломы. Какое это было блаженство!

Шесть дней продолжались допросы. Утром комиссар приезжал на машине, нас по очереди под охраной проводили к нему в комнату, мы отвечали на вопросы о прошлой жизни, а он сверял их с ответами, которые мы давали на предыдущем допросе. Он вел себя вежливо и иногда даже предлагал покурить. Нас ежедневно кормили и давали горячий кофе. Но на все наши требования относительно освобождения он неизменно давал ответ: «После того как будет покончено с формальностями. Это не займет много времени».

На шестой день, когда меня привели на допрос, комиссар повел себя несколько иначе.

– Ваш случай рассматривался в штабе. Читайте, – сказал он, бросив мне несколько машинописных листов.

Это было обвинительное заключение, в котором говорилось, что я действовал вопреки интересам «дружеской Советской армии», подстрекал своих подчиненных уничтожать военную аппаратуру, которая должна была быть передана в целости и сохранности в руки советских военных представителей. Далее следовало, что я действовал как «реакционер», осуществляя враждебные действия против Советского Союза.