Петр Кропоткин - Записки революционера

Та же система наглядного преподавания применялась и для фортификации. Зимой мы разрешали задачи вроде следующих: имея в распоряжении тысячу солдат, построить в двухнедельный срок возможно более сильное укрепление, чтобы защитить мост для отступающей армии; и, разрешивши задачу, мы потом горячо отстаивали наши проекты, когда преподаватель критиковал их. Летом же мы применяли наши теоретические познания на деле, в поле строя профиля укреплений. Таким образом благодаря практическим упражнениям большинство из нас, в возрасте 17-18 лет, очень нетрудно усваивало все эти разнообразные предметы.

За всем тем у нас оставалось еще вдоволь времени для развлечений и для проказ различного рода. Лучшее время наступало, когда кончались экзамены; до выступления в лагеря у нас тогда имелся почти месяц, совершенно свободный, а затем, по возвращении из лагерей, мы были опять свободны целых три или четыре недели. Немногие из нас, которые оставались в училище, пользовались тогда полной свободой и отпуском в любое время. В корпус мы возвращались только есть и спать. Я работал в это время в публичной библиотеке, ходил в Эрмитаж и изучал там картины, одну школу за другой, или же посещал казенные ткацкие фабрики, литейные, хрустальные и гранильные заводы, куда доступ всегда открыт. Иногда мы отправлялись компанией кататься на лодках по Неве и проводили белые ночи - когда вечерняя заря встречается с утренней и когда в полночь можно без свечи читать книгу - на реке или у рыбаков на взморье.

Вспоминается мне особенно один вечер. Раз как-то я уговорил нескольких товарищей отправиться на взморье. Мы тронулись с ранним пароходом. Пообедали в каком-то грязном трактире, а затем весь день до вечера пробродили по взморью.

Я декламировал товарищам огаревское стихотворение "Искандеру". Это стихотворение произвело на меня сильное впечатление, и я заучил его наизусть и с глубоким чувством произносил:

Когда я был отроком тихим и нежным,

Когда я был юношей страстно-мятежным,

И в возрасте зрелом, со старостью смежном,

Всю жизнь мне все снова, и снова, и снова

Звучало одно неизменное слово:

Свобода! Свобода!

Измученный рабством и духом унылый,

Покинул я край мой родимый и милый,

Чтоб было мне можно, насколько есть силы,

С чужбины до самого края родного

Взывать громогласно заветное слово:

Свобода! Свобода!

И вот на чужбине, в тиши полунощной,

Мне издали голос послышался мощный...

Сквозь вьюгу сырую, сквозь мрак беспомощный,

Сквозь все завывания ветра ночного

Мне слышится с родины юное слово:

Свобода! Свобода!

И сердце, так дружное с горьким сомнением,

Как птица из клетки, простясь с заточением,

Взыграло впервые отрадным биением,

И как-то торжественно, весело, ново

Звучит теперь с детства знакомое слово:

Свобода! Свобода!

И все-то мне грезится снег и равнина,

Знакомое ветру лицо селянина,

Лицо бородатое, мощь исполина.

И он говорит мне, снимая оковы,

Мое неизменное, вечное слово:

Свобода! Свобода!

Но если б грозила беда и невзгода

И рук для борьбы захотела свобода,

Сейчас полечу на защиту народа.

И если паду я средь битвы суровой,

Скажу, умирая, могучее слово:

Свобода! Свобода!

А если б пришлось умереть на чужбине,

Умру я с надеждой и верою ныне.

Но и миг предсмертный - в спокойной кручине

Не дай мне остынуть без звука святого,

Товарищ, шепни мне последнее слово:

Свобода! Свобода!

Но плохо отзывались чудные стихи и чудные мысли в сердцах моих товарищей. Они слушали, и только. Я рос и развивался один. В эту пору еще одна повесть Тургенева глубоко запала мне в душу и на всю жизнь наложила свой отпечаток. Это было "Накануне".

"Накануне" вышло в начале 1860 года. Наступила весна, кончились у нас экзамены, и мы жили тогда в лазарете. Помню, я начал читать "Накануне" под вечер, сидя у раскрытого окна, выходившего на наш плац. Напротив, через плац, стоял маленький домик, где жил один из наших дежурных офицеров со своими двумя молоденькими племянницами.

Я читал "Накануне" всю ночь не отрываясь. Инсаров, болгарский патриот, поглощенный одной идеей - мыслью об освобождении своей родной страны, произвел на меня сильное впечатление. Эта же повесть определила с ранних лет и мое отношение к женщине.

Из посещения фабрик я вынес тогда же любовь к могучим и точным машинам. Я понял поэзию машин, когда видел, как гигантская паровая лапа, выступавшая из лесопильного завода, вылавливает бревно из Невы и плавно подкладывает его под машину, которая распиливает ствол на доски; или же смотрел, как раскаленная докрасна железная полоса, пройдя между двумя цилиндрами, превращается в рельс. В современных фабриках машина убивает личность работника. Он превращается в пожизненного раба известной машины и никогда уже не бывает ничем иным. Но это лишь результат неразумной организации, и виновна в этом случае не машина. Чрезмерная работа и бесконечная ее монотонность одинаково вредны с ручным орудием, как и с машиной. Если же уничтожить переутомление, то вполне понятно удовольствие, которое может доставить человеку сознание мощности его машины, целесообразный характер ее работы, изящность и точность каждого ее движения. Ненависть, которую питал к машине Вильям Моррис, доказывает только, что, несмотря на его могучий талант, мощность и красота машин были ему недоступны.