Лидия Винничук - Люди, нравы и обычаи Древней Греции и Рима

Рецитация речи или стихов затягивалась подчас на несколько дней. Свою книгу стихов, не сохранившуюся до наших дней, Плиний прочел за два раза: «Меня вынудило к этому одобрение слушателей» (Там же, VIII, 21). Еще удачнее прошло чтение написанного Плинием в 100 г. н. э. благодарственного панегирика императору Траяну. Автор из скромности решил ограничиться узким кругом друзей в домашней обстановке: «Я не рассылал письменных приглашений, а приглашал лично с оговорками: „если тебе удобно“, „если ты совсем свободен“ (в Риме никто и никогда не бывает совсем свободен, а слушать рецитацию всегда неудобно). Мне доставило большое удовольствие, что, несмотря на это и вдобавок при отвратительной погоде, у меня собирались два дня, а когда я по скромности захотел прекратить рецитацию, то от меня потребовали добавить еще третий день. Мне оказана эта честь или литературе? Я предпочел бы, чтобы литературе, которая почти совсем замерла и только начинает оживать» (Там же, III, 18).

Подобный обычай, или мода, утвердились и при императорском дворе. Хорошо известна страсть, подчас даже болезненная, императора Нерона к публичным выступлениям со своими стихами. Но и его предшественник Клавдий, хотя и не имел таких способностей, все же не раз пытался читать свои книги перед многочисленной аудиторией. Впрочем, первое его выступление прошло не совсем удачно, но отнюдь не по его вине. «Дело в том, — рассказывает Светоний, — что в начале чтения вдруг подломились несколько сидений под каким-то толстяком, вызвав общий хохот». Затем шум унялся, Клавдий продолжал читать, но то и дело останавливался, вспоминал о случившемся «и не мог удержаться от хихиканья» ( Светоний. Божественный Клавдий, 41).

Добавим, что Плиний, отчасти предвидя подобные случаи, настойчиво советовал рецитаторам по возможности тщательно отбирать слушателей, дабы избегать бестактностей с их стороны и всяких иных неловких ситуаций, которые могут испортить слушателям все настроение. В связи с этим он приводит одну забавную, но для литератора-чтеца весьма досадную историю: как-то раз элегический поэт Пассен Павел созвал к себе друзей, чтобы прочесть им свои стихи. Когда гости собрались, рецитатор, как это было принято, обратился к самому уважаемому из них — своему другу, видному юристу Яволену Приску, с вежливым предложением разрешить начать чтение произнеся обычную формулу: «Приск, прикажешь…» На это юрист в рассеянности ответил: «Я ничего не приказываю». Среди присутствующих поднялся хохот, полились нескончаемые шутки и т. п. Приподнятое настроение слушателей, готовых внимать высокой поэзии, сошло на нет. Плиний пишет: «Обмолвка Яволена Приска несколько расхолодила аудиторию. Те, кто озабочен своей репутацией, должны не только сами быть в здравом уме, но и приглашать здоровых» (Письма Плиния Младшего, VI, 15).

Нет необходимости говорить здесь подробно о таком подлинном бедствии для образованных людей, знатоков литературы в Риме, как назойливые поэты — дилетанты и графоманы, которые где только могли одолевали невольных слушателей своими стихами, преследуя знакомых даже на пирах и во время купаний в термах. Всех этих виршеплетов, бездарных, но навязчивых, едко высмеял, как мы помним, Марциал в своих эпиграммах на Лигурина (Эпиграммы, III, 44 и III, 50).

Постепенно обычай публичных литературных собраний отмирал. Слушание и обсуждение новых сочинений все чаще происходили в узком кругу избранных ценителей поэзии или философии. Дольше, возможно, сохранялись рецитации литературных произведений или отрывков из них в книжных лавках, где такие чтения исполняли роль торговой рекламы.

Как отдыхали римляне не от ежедневных забот и занятий, а тогда, когда преклонный возраст вынуждал их обратиться от трудов к заслуженному покою? Как проводил время пожилой римлянин, у которого на старости лет оказалось много досуга? Об этом мы также узнаем из переписки Плиния Младшего, из его письма к своему другу и земляку Кальвизию Руфу, где речь идет о строгой, размеренной жизни бывшего консула и полководца Спуринны, наслаждавшегося в те годы спокойной старостью:

«Не знаю, проводил ли я когда-нибудь время приятнее, чем недавно у Спуринны. Вот кто был бы мне образцом в старости, доживи я до нее! (…) Утром он остается в постели, во втором часу (около 7 или 8 часов по нашему времени. — Прим. пер. ) требует башмаки и совершает пешком прогулку в три мили; и тело, и душа после нее бодрее. Если с ним друзья, то завязывается беседа о предметах высоких; если никого нет, то ему читают вслух, читают и в присутствии друзей, если их это чтение не тяготит. Затем он усаживается; опять книга и беседа, которая содержательнее книги; потом садится в повозку, берет с собой жену… или кого-либо из друзей… Как прекрасна, как сладостна эта беседа с глазу на глаз! Сколько в ней от доброго старого времени! О каких событиях, о каких людях ты услышишь! Какими наставлениями проникнешься! Хотя он по скромности и поставил себе правилом не выступать в роли наставника.