Андрей Квакин - Между белыми и красными. Русская интеллигенция 1920-1930 годов в поисках Третьего Пути

Во всем том, что я Вам пишу, есть, конечно, логический пробел, который я хорошо ощущаю. Вы можете мне сказать, и Вы будете правы, что при таком взгляде на дело надо либо безропотно и со спокойствием исполнять ремесло лишнего человека, или ехать в Россию, не став сменовеховцем, и показать на собственном примере, что можно делать. Это все правда. Но во-первых, дело не во мне лично, а в эмиграции, в ее настроении, в известном массовом тяготении; такого решения эмиграция ни за что не примет. Сделать же это одному, показав пример – я не хочу; и совсем не потому, чтобы боялся, а просто потому, что этот пример не только не вызовет ничего, кроме соблазна, но, наверное, придется по душе только тем сменовеховцам, которые мне омерзительны. Noblesse oblige [443]– и я на это не пойду. А успокоиться на роли лишнего человека, писать мемуары, сотрудничать в газетах или просто поступать на службу – мне пока претит. Эмиграция была когда-то трогательна; когда мы видели аристократок, работающих в качестве модисток, предводителей и офицеров в роли метрдотелей, шоферов, лакеев и т. п. Это было ново и часто умилительно. Но к этому теперь привыкли; и когда эти занятия становятся профессией, это начинает производить обратное впечатление. Роль российской эмиграции в Европе в качестве прислужников европейских капиталистов, их развлекателей или нахлебников убивает если не уважение к ней, то всякий политический интерес. Вот тупик, из которого я выхода не вижу. Сменовеховцем я не стану, но обслуживать французскую буржуазию тоже не захочу. Тут стоит предел, за которым я пока себя не вижу» [444].

Очень важными представляются выводы из письма Маклакова от 4 декабря 1923 г.: «Вы можете сказать, что я начал за здравие, а кончил за упокой. Это от того, что я отдал дань эгоцентризму, и от теории перешел к практике, и к основному вопросу: что делать? Как ясно я чувствую справедливость слов Кайо, который сказал в своей защитительной речи, что бывают моменты, когда трудность не в том, чтобы исполнить свой долг, а в том, чтобы понимать, в чем он состоит. Вы лично как-то удивительно счастливо ухитряетесь сочетать спокойствие духа с сознанием невозможности «действовать». Это, вероятно, потому, что Вы больше меня инженер, естествоиспытатель и т. п., который понимает, что такое непреодолимая сила законов природы. Я все-таки адвокат и политик, которые привыкли к тому, что они обязаны действовать, хотя бы из их действий ничего и не выходило. Адвокат не может промолчать и в совершенно безнадежном деле. Но ведь в данном случае мое отношение к этому вопросу происходит не из-за одних профессиональных навыков адвоката. Я не ошибаюсь, когда думаю, что мы и могли бы и должны бы действовать; наши действия не обязаны вовсе заключаться непременно в том, чтобы либо вести гражданскую войну, либо подстреливать Воровских. Пусть под скорлупой зреет цыпленок. Но снаружи мы управляем теми живыми клеточками, которые в этом цыпленке созревают. Но и снаружи яйцо можно окружить здоровой температурой или такой, от которой цыпленок сгниет или замерзнет. Это функция небольшая, но необходимая. Но относительно России мы и ее не соблюдаем. Отчасти потому, что мы в точности не знаем степени нужной для этого цыпленка температуры. Мы колеблемся от блокады до признания большевистской власти. И так как мы не знаем, какая температура нужнее, то и предпочитаем воздерживаться dans le doute astiens toi [445]. Но этой функции я не исполняю еще больше потому, что работать над созданием такой температуры значило бы, в сущности, работать над эмиграцией, над ее объединением, над приведением ее к разуму, и эта тягостная работа для практической цели представляется мне столь же безнадежной, сколь заливание пожара спринцовкой. Очевидно, дом сгорит раньше, чем я залью пожар; в России цыпленок созреет раньше, чем эмиграция между собой сговорится. А простое горделивое сознание, что я правильнее других понимаю положение, что если бы меня послушали, то было бы лучше для меня, не только не утешение и не оправдание, а как раз наоборот. Со мной это случается уже не в первый раз, и в этой позиции Кассандры я не вижу для себя ничего ни лестного, ни утешительного. И оттого во мне нет Вашего олимпийского спокойствия, и потому нет и той мудрости, которая без спокойствия не мыслима. Но довольно. Последними словами Вашего письма Вы указывали некоторый подход к практическому делу. Буду ждать развития этой мысли, тем более что Ваши предчувствия правильны: в отношении большевизма сейчас Европа стоит на плохом пути, но только и в этом эмиграция ей помешать не способна» [446].