Лев Анисов - Иезуитский крест Великого Петра

Прибыв в Тверь, Петр II почувствовал себя нездоровым. У него обнаружилась корь. Две недели пребывал он в городе и по выздоровлении, не останавливаясь, продолжил путь до села Всесвятского, принадлежащего грузинской царице Екатерине Георгиевне, вдове царя Каиохостра Леоновича.

Здесь Петр II остановился, чтобы приготовиться к торжественному въезду в Москву.

Бабушка Евдокия Федоровна, инокиня Елена, печалилась в долгой разлуке, рвалась к внукам.

«Пожалуй, свет мой, — писала она великой княжне Наталье, — проси у брата своего, чтоб мне вас видеть и порадоваться вами: как вы родились, не дали мне про вас слышать, не токмо что видеть».

Петр II получил от бабушки письмо следующего содержания: «Долго ли, мой батюшка, мне вас не видать? Или вас и вовсе мне не видать? А я с печали истинно сокрушаюсь. Прошу вас, дайте, хотя б я на них поглядела да умерла».

Понять старую можно было. Тридцать лет почти провела в стенах монастыря, пока внук, восшедший на престол, не вызволил из заточения. В нем чаяла увидеть черты любимого сына своего. В селе Всесвятском произошла первая встреча царицы-бабки с внуками. Воспоминания о сыне, прошлом были столь сильны, а пережитые страдания так памятны, что Евдокия Федоровна, заливаясь слезами, целый час не могла вымолвить слова.

Остерман, дабы не было между бабкою и внуками сказано тайного, посоветовал великой княжне Наталье Алексеевне взять с собой тетку — Елизавету Петровну.

Торжественный публичный въезд государя в Москву отправлен был 4 февраля 1728 года, перед полуднем.

Первою пред москвитянами, собравшимися у заставы, прошла рота гренадеров, за ними показались порожние кареты генеральских персон, сопровождаемые служителями, одетыми в богатые ливреи, проехали верхом пажи государя, за ними шли пешком лакеи, явились богатые государевы кареты (при каждой — конюшенные служители), показались шталмейстер в турецком дорогом уборе и генерал-майоры с прочими знатными из шляхтетства, трубачи и литаврщики.

Все ожидали государя. Мороз пощипывал щеки.

Толпа гудела.

— Батюшки, арапы! — раздался чей-то крик.

За камер-фурьерами, действительно, появились арапы и скороходы, от них отвыкли в Москве.

Верхом, важно поглядывая вперед себя, проскакали гоф-юнкера и камер-юнкеры. За ними проехали кареты камергеров. И, наконец, запряженная восьмеркой, появилась богато убранная карета государя. Рядом с государем сидел Остерман. Лицо его светилось от удовольствия.

Карету сопровождали ехавшие верхом гвардии капитан-лейтенант Ягужинский и лейб-гвардии подполковник Салтыков.

За царем следовали в своих каретах граф Апраксин, граф Головкин, князь Дмитрий Голицын, князья Долгорукие…

Замыкала царский въезд гренадерская рота.

Московитяне, возбужденные увиденным, бежали за царским поездом.

У триумфальных ворот императора Петра II приветствовал московский генерал-губернатор князь Иван Федорович Ромодановский.

Едва смолкли слова приветствия, послышалась пальба из пушек. Стреляли полки, стоявшие у Кузнецких ворот, трижды беглым огнем.

Зазвонили праздничные колокола во всех церквах.

В Кремле отслужили молебен. По окончании его Петр II проследовал в свои покои, где его ждали сестра Наталья и тетка Елизавета.

Москва ликовала. Старина на Русь возвращалась.

Холодный и слегка надменный при посторонних, Петр II был простым, веселым и общительным среди близких ему людей. И очень добрым.

Великие конфузии между царедворцами не заботили его. Он и не подозревал их. Меж тем, с удалением Меншикова двор переменил лицо. Прежде единомышленники в тяжкой борьбе со светлейшим князем, ныне партии разделились. Каждая искала своей выгоды. Никто не думал о благе общем.

В Верховном Тайном Совете сидели по-прежнему граф Федор Апраксин, граф Гаврила Иванович Головкин, князь Дмитрий Голицын, да прибавились к ним князья Долгорукие: Василий Лукич и Алексей Григорьевич. С приходом последних в Верховном Тайном Совете резче обозначались три партии: остермановская, долгоруковская и голицынская. Чуяли при дворе, меж ними ныне драка разразится. И не ошиблись.

Закипели старые интриги, началась жаркая борьба. Остерман, низвергнув недавнего благодетеля своего Меншикова руками князя Ивана Долгорукого, казалось был близок цели. Обладая умом хитрым и изворотливым, он, заручившись поддержкой членов царского дома, опираясь на крепкий, уважаемый на Руси род Стрешневых, жаждал сделать последний шаг. Не ему ли, по его неутомимой деятельности, знанию до тонкостей дел при европейских дворах, никогда не ошибающемуся в своих политических соображениях и с неподражаемым искусством ведущему государственные дела и обделывающему свои, носить звание первого слуги государева. Уж какая лиса был Остерман. Всякого вокруг пальца мог обвести. С иностранными министрами говорил не иначе как загадками, полунамеками. Так что, выслушав его в продолжении трех часов, иные и понять не могли, о чем сказывал им барон. Казалось бы, всем взял, да звание иностранца лишало его доверенности и народной любви. К тому же, чрезмерная скрытность, притворство и двусмысленность в словах и поступках вызывали опасение в царедворцах. Никогда при разговоре барон Остерман не смотрел никому в глаза долго, умел плакать притворно и (все это чувствовали) не терпел никого выше себя. Хитрого ума и редкой работоспособности был этот человек. Но именно это и вызывало у противника его зависть и злобу.