Лев Анисов - Иезуитский крест Великого Петра

«Не любя мать, Петр был, разумеется, холоден к сыну, ее напоминавшему», — замечает М. П. Погодин. Но до этой нелюбви еще далеко. Еще маленький царевич с Натальей Алексеевной (сестрой Петра) ездит в московские соборы к службе, возит она его и в католическую церковь. И надо думать, сестра государева находит слова, дабы очернить в глазах мальчика отправленную в ссылку мать. Иностранцы вслух говорят, что царевич Алексей Петрович, по своим выдающимся дарованиям и природным добродетелям, вполне достоин того, чтобы на нем покоились надежды отца и судьбы Московии в ее желанном и спокойном развитии. Царевичу девятый год, и разлука с матерью, вероятно, далеко не бесследно прошла для его сердца. Петр среди немчуры, за делами, в отъездах, а царевич (не так уж и мал он) — среди новых, чуждых матери людей. Надо думать, ожесточение закрадывалось в его сердце именно с этих лет. И именно с этих лет ненавистны ему и Немецкая слобода, и все именитые иностранцы, окружающие отца, которого он все-таки любит, к которому тянется. Нетрудно представить себе состояние мальчишки, лишенного в одночасье матери, с которой запрещены встречи, и видящего (очень редко) отца, чувства которого заняты более немкой Анной Монс.

Должно быть, доносились до него слова сторонников матери, что в лице Евдокии и вместе с нею оскорблено было все старое московско-русское, обычаи, нравы…

Говорили жены стрельцов: «Не одни стрельцы пропадают, плачут и царские семена. Царевна Татьяна Михайловна жаловалась царевичу на боярина Стрешнева, что он их поморил с голоду: если-б де не монастыри нас кормили, давно бы мы умерли. А царевич ей сказал: дайте мне сроку, я де их приберу. Государь немцев любит, а царевич не любит». Говорили слова сии шепотом и, кончив, крестились, глядя на образа.

Не в одном московском доме говорили полушепотом:

— Онемечивается наш государь.

— А виной-то кто? Лефорт и Монсиха. Они Петра Алексеевича окрутили да одурманили.

Анна Монс действительно была обворожительна. Царь находился под ее влиянием.

В январе 1700 года на всех воротах Москвы появились строгие объявления всем мало-мальски зажиточным людям русским ходить в венгерских кафтанах или шубах, летом же в немецких платьях; мало того, отныне ни одна русская дворянка не смела явиться перед царем на публичных празднествах в русском платье. (Замечания некоторых историков о том, что перемена внешности нужна была для успеха преобразований, что длиннополость — признак азиата, а короткополость — признак европейца, уничтожаются простым и ясным признанием Гордона, что это нужно было для безопасности иноземцев, для смешения их с русскими перед негодующим народом.)

«Целомудрие было не в характере Анны Ивановны; с легкой руки Лефорта она всецело отдалась Петру, — пишет Семевский, — об этом заговорили везде: в домах иноземцев, в избах простолюдинов, в колодничьих палатках.

— Относил я венгерскую шубу к иноземке, к девице Анне Монсовой, — говорил между прочим немец, портной Фланк, аптекарше Якимовой, — и видел в спальне ее кровать, а занавески на ней золотыя…

— Это не ту кровать ты видел, — прервала аптекарша, — а вот есть другая, в другой спальне, в которой бывает государь: здесь-то он и почивает…

Затем аптекарша пустилась в «неудобь-сказываемые» подробности.

— Какой он государь, — говорит о Петре колодник Ванька Борлют в казенке Преображенского приказа одному из своих товарищей колодников, — какой он государь! басурман! в среду и пятницу ест мясо и лягушки… царицу сослал свою в ссылку, а живет с иноземкою Анной Монсовой…»

Люди, близкие к государю, подметили, что он смотрит на немку как на будущую супругу-царицу. У нее начали искать покровительства, сильнее прежнего начинали кланяться ей. «Смерть Лефорта, лишив его любимейшего друга; в то же время избавила царя от совместника и вывела из неловкого положения «верную» ему Анну, — так она подписывала свои письма», — пишет Семевский.

Эта чувствительная красавица, не знающая кокетства, образец женских совершенств, какою ее изображали немцы, не любила Петра (его горячность возбуждалась ее холодностью к нему), она и отдалась-то ему из своекорыстных интересов. Знала, что Петр не поскупится для нее, и семья в прибыли будет. (В скобках заметим, что, по всей вероятности, мало чего она не сообщала из своих разговоров с государем Лефорту. Таким образом, Петр и ночью был, можно сказать, «виден» своим друзьям. И о сокровенных мыслях его, ежели он говорил о них Анне Монс, они узнавали на другой день.)